Предстарческое ворчание по поводу того, что «лето теперь не то», приходится все чаще слышать и от сравнительно молодых людей. Впрочем, эти незлобные замечания касаются в основном климатических факторов, или, проще говоря, погоды. Сетующим на недостаток жары летом точно также не нравятся слабые морозы зимой, скудные паводки весной и заметно потускневшая яркость кленов осенью. Короче, раньше была зима — так зима, а лето — так настоящее лето.

Не разделяя глобально эту точку зрения, соглашусь, однако, с одним посылом: лето, действительно, раньше было совсем другим. И отнюдь не потому, что все мы были значительно моложе, а, следовательно, бодрее, здоровее и, что самое главное, веселее. Лето было другим, на мой взгляд, по одной единственной причине. Раньше граница между временами года проходила четче и заметнее. Прежде всего, это касалось сугубо летних и зимних занятий. Искупаться можно было только летом, а на лыжах побегать — в декабре—январе. Открытия купального сезона ждали с нетерпением, и приблизить его при недостаточном прогреве местных водоемов не было никакой возможности. Сейчас — и это есть основная причина нивелирования сезонных различий — искупаться и загореть в Египте или на Мальдивах можно в любое удобное для денег время. Для чего ждать лета? Что оно позволит сделать такого особенного, недоступного в зимние месяцы? Ну, разве что поработать на даче-огороде. Но это я, само собой, рассуждаю о взрослых и обеспеченных людях, которые могут себе позволить сменить время года на противоположное в любой уикенд.

А теперь о том лете, которого уже не будет никогда. И не повторится это лето по простой причине: оно осталось далеко позади, неповторимое лето нашего детства. И было оно не одно, было их много, этих… лет. Вы, кстати, не задумывались, почему множественное число слова, обозначающего в русском языке самое желанное время года, приобретает смысл прожитых годов. «Прошло пять лет». Видится мне, что происходит это потому, что в этой северной и холодной стране лето и есть самое главное время. Время, когда случается все важное и ожидаемое, а потом течение бытия останавливается на время зимы. До следующего года, до следующего лета. «Маленькая жизнь», прав Олег Митяев. Маленькая другая жизнь.

Мне совсем не хочется, чтобы эти немудреные заметки превращались в ностальгические воспоминания о советской жизни. Но избежать этого вряд ли удастся. Многое из того, что было, уже никогда не восстановить, не реконструировать и даже не сыграть. Поздно. Все ушло. Но это было, и было замечательно.

У простого советского школьника, а в семидесятые годы других и не было, существовало три основных варианта проведения летних каникул. Первый — прослоняться все лето во дворе. Этот вариант в те годы чаще всего реализовывался только от крайней безысходности, поскольку остальные два доминировали почти безоговорочно.

Лагерь или деревня. Да, летом большинство дворовой «беспризорной агентуры» разъезжалось по этим двум направлениям. Понятно, конечно, что направлениями была вся страна. И если пионерские лагеря для нас находились в нашей же области, то бабушки жили по всей территории Советского Союза. И бабушки в деревнях были у всех. Дело в том, что практически все мои друзья-ровесники, как и я сам, — это первое поколение, родившееся в городе. Родители наши в большинстве своем переехали в город из сел и деревень. А бабушки остались там. Сейчас, если слышишь, что кто-то собирается к бабушке в деревню, то почти со стопроцентной вероятностью ситуация прямо противоположная. Это городская бабушка приобрела себе в деревне дачу.

Чтобы окончательно перейти к теме деревенского лета, закроем вариант лагерного отдыха. Наверняка, кому-то подобное времяпровождение нравилось, мне — нет. Три заезда, два побега. Не любил я пионерские лагеря. Причем особенных причин для этой нелюбви не было. Лагеря были, надо сказать, замечательные. «Юбилейный» от трикотажной фабрики. Чудное место в сосновом бору в Боровой. Бор в Боровой — что может быть полезнее и приятнее для организма школьника, измученного учебным годом. Игры, дискотеки и четырехразовое питание — отдыхай не хочу. Получалось именно «не хочу». Разве могла пусть и прекрасно организованная, но упорядоченная и регламентированная лагерным распорядком пионерская жизнь сравниться со свободной раздолбайской деревенской вольницей? Ни-ког-да.

И вот тут я перехожу к основному повествованию. Лето в деревне. Конкретно мое лето в моей конкретной деревне. Деревня называется Герчики. Это сейчас там известная гостиница-усадьба с полями для гольфа в покинутом жителями населенном пункте. А в семидесятые годы прошлого века (как звучит!) Герчики были довольно большой деревней. Совхоз имени Красина. К герчиковским бабушкам на каникулы мы съезжались со всей страны. Смоленск, Москва, Мурманск… Вместе с местными подростков дееспособного хулиганского возраста собиралось в урожайные годы несколько десятков. Прошу прощения за возможные частые противопоставления «сейчас-тогда», но без них просто не обойтись. Сейчас в Герчики к бабушкам на лето не приезжает никто. Ни один человек. Да и бабушек с дедушками осталось пять-шесть человек. Нет деревни. Поля для гольфа есть, а деревни нет.

Почему городских так тянуло на лето в деревню? Ответы более чем очевидны. Во-первых, ослабление… Да какое ослабление? Скажем прямо, отсутствие всякого контроля. Бабушки только по семейному статусу назывались бабушками, а на самом деле были еще молодыми работающими женщинами. И бдительность проявлять им было просто некогда, нужно было доить коров, работать в поле, кроме того, управляться с собственными хозяйствами. И для нас означала эта всегдашняя занятость только одно — свобода. Свобода полная и безусловная. Сейчас мне кажется удивительным и странным то, что при практически полном отсутствии контроля никаких серьезных происшествий в нашей не самой спокойной среде не случалось. Может потому, что все были свои. «Свои» в самом теплом и настоящем смысле. Ты приезжал в деревню и становился своим, одним из стаи, ты был со всеми одной крови. Пусть только на лето.

Разумеется, приехавшие горожане отличались от местных. Но не долго. Через пару-тройку недель прически, цвет кожи, одежда и обувь унифицировались. Впрочем, в те годы особого различия во внешнем виде не было изначально. Отличались мы от деревенских, может быть, только несколько большими возможностями приобщения к массовым культурным ценностям. Ничего себе выразился! Короче, они не ходили в кино, наверное, меньше читали, реже ели мороженое. (Мороженое — это же массовая культурная ценность?) Зато в двенадцать лет все деревенские поголовно гоняли на мотоциклах и на слух за три километра определяли марку трактора, знали, как выкурить летучих мышей из дупла старого дерева и умели запрягать лошадь. Но самое главное было в другом. Вся, как сейчас говорят, фишка состояла в том, что к концу каникул ты сам будешь все это уметь и знать. Ты просто обязан пройти этот курс молодого деревенского бойца. Это в городе кто-то мог зажлобить велосипед и не дать прокатиться. В Герчиках такое не прокатывало. Тебя принудительно учили ездить на мотоцикле. Таких слов как «мое», «жалко» или «не дам» в обиходе просто не было. Как они могли использовать слова «не дам», если мотоциклы были у всех? Когда ты пытался умничать и вспоминал о водительских правах или регистрационных номерах, по твоему мнению, являющихся непременным атрибутом транспортного средства, ответом был снисходительный смешок. Какие права, какие номера. О чем это вообще?

Сейчас задумываюсь, у моих деревенских друзей было много бытовых вещей, которых не было у нас в городе. Почему им они были нужны, а нам — нет? У каждого деревенского подростка было «радио». Это транзисторный приемник или переносной кассетный магнитофон. Их слушали постоянно. Что в те времена можно было слушать по радио, я не помню и сейчас понять не могу. Но один эпизод из тех лет врезался в память на всю жизнь. 25 июля 1980 года умер Владимир Высоцкий. Если кто помнит, никаких официальных новостных сообщений по этому поводу не было. И, наверное, пацаны в смоленской деревне Герчики узнали бы об этом событии когда-нибудь много позже, но у них было «радио». Целую ночь какой-то из «вражеских голосов» (1980-й на дворе), то ли ВВС, то ли «Голос Америки», транслировал песни Высоцкого и рассказывал о его жизни. Мне было тринадцать лет. Мы всю ночь слушали песни, пекли на костре рыбу и молчали. (Вру, не молчали мы, но так красивее и романтичнее.) Помню.

Многое из летней деревенской жизни остается для меня загадкой и до сих пор. Например, я плохо помню, чем мы питались, что ели. И ели ли мы вообще? Сейчас пропуск планового приема пищи ребенком представляется трагедией с немыслимыми последствиями. Нет, наверное, мы тогда что-то все-таки ели, не может же человек целое лето не есть. Впрочем, хорошо помню, когда где-нибудь на лугу собирались соседи, взрослые и дети, за общим столом (постеленным на траву покрывалом). Каждый приносил, что мог. Могли все одно и то же: хлеб, лук, яйца, молоко, яблоки, конфеты, печенье. Это было просто, весело и круто. Надо попробовать прийти сейчас к кому-нибудь в гости с луковицей. (Или это нормально, и мой сарказм мало уместен?)

Вообще, в деревне возрастные границы в общении были условны. Пацаны со школьных лет работали с отцами на тракторах и комбайнах, девчонки помогали доить коров. Интересно получается, только сейчас пришло в голову, почти у всех детей в деревне родители были одинаковых профессий. Отцы — механизаторы, матери — доярки. И как в таком случае выпендриться? Чем похвастаться? В том-то и дело. Все ясно. Все на виду.

Без сомнения, пребывание городского ребенка в летней деревне — это абсолютно бесценный опыт. Первые заработанные деньги родом оттуда. Без всяких общественных некоммерческих негосударственных объединений, без партийных инициатив и молодежных движений, волевым решением кого-то там была сформирована подростковая бригада. Мы стоговали сено. И если я когда-то и говорил своему тринадцатилетнему сыну: «Я в твои годы уже сено стоговал»,-то это была чистая правда.

Надо сказать, сложить правильный стог — высокое искусство. Этим умением мало—мальски владели многие деревенские жители, но настоящих мастеров было двое. Причем одному из них, деду Федору, было уже за семьдесят. Его привозили (приносили) к месту будущего стога как падишаха. Мало того, что Федор не всегда был свободен, (то пасека, то огород), нужно было совместить его график и погодные условия. Если, в конце концов, все сходилось, начиналось священнодействие. Сено собиралось вилами на тракторные прицепы и свозилось к подножию стога, на котором под руководством деда человек пять укладывали, утаптывали и утрамбовывали то, что мы туда закидывали. Сам Федор вилы в руки брал редко, в основном указывал. Две копны туда, остальные — сюда. Там утоптать. Плотнее, еще плотнее. Теперь здесь. И метр за метром в небо устремлялось высокое ровное красивое сооружение из сухой травы. Может быть, тогда трава была зеленее и деревья выше, но мне представляется, что стога были ну очень высокие. Чтобы снять деда Федора с уже готового стога, нужно было проводить отдельную операцию с применением всех доступных человеческих и технических ресурсов. И теперь еще раз — тебе тринадцать (а может, четырнадцать) лет, ты городской и в глазах местных, разумеется, изнеженный и неприспособленный, и ты с утра до вечера наравне со всеми в жару стогуешь. А сейчас? А тогда? За месяц я настоговал на семьдесят шесть рублей. Помню.

Еще можно было сидеть и ждать с пастбища корову, разговориться с каким-то мужиком. Кто такой? Раньше никогда его не видел, нормально так поговорили о жизни, разошлись, пожав друг другу руки, а потом оказывается, что он только вчера из тюрьмы вернулся. За убийство отсидел. Тоже опыт, тоже новые знания. Разговор ребенка с рецидивистом в городе слабо представляем. Деревенское лето. Скоро в школу.

Наверное, где-то на Кубани, я так думаю, есть еще деревни, куда на лето едут городские школьники. Почему на Кубани? Там сельское хозяйство. Просто надеюсь. Потому что у нас рядом в средней полосе точно нет уже никаких деревень и бабушек. Кончились каникулы. Кончились деревни. Кончается лето.