Прекрасно понимаю всю опасность превращения подобных заметок в очередное произведение на тему «Я и великие». А как иначе? Не так часто нам выпадает счастливый случай столкнуться с явлением из ряда вон выходящим, уникальным и неповторимым. Конечно, можно пространно рассуждать о том, что каждый из нас по-своему неповторим и уникален, что каждый из нас… Баевский — великий. Думаю, это понимали все, кто сталкивался с ним по жизни. Я понял это с его первой телефонной фразы. Так в моем окружении не говорил и не говорит никто. Манера, интонация и слова построились в необычайной изысканности предложение. Нечто подобное я лично мог бы воспроизвести, если бы постарался нарочно спародировать салонный разговор века эдак девятнадцатого. Но ничего кроме восхищения общение с Баевским не вызывало. Даже телефонное. С первых минут. Так бывает.

На тот момент я только слышал о профессоре Баевском. Профессор филологии — для меня лично это небожитель безо всяких оговорок. В моем, может быть ошибочном, представлении профессор филологии должен заниматься чистой наукой. В смысле наукой, даже не подразумевающей никакого практического применения. Скорее всего, такого рода науки нет по определению, но научные изыскания в теории стиха не поднимут урожайность зерновых, не увеличат дальность полета баллистических ракет и не удешевят стоимость квадратного метра новостроек. И слава Богу. Это идеальная наука, и занимаются ею идеальные ученые. Они должны быть равнодушны ко всему мирскому и обыденно-бытовому. Они должны быть завалены книгами и рукописями, они должны быть мило рассеянными и в меру нелепыми, в общем, оторванными от жизни.

Изо всех этих моих представлений о великих ученых в случае с Баевским оправдалось только одно — он действительно был погружен в книги и рукописи.

Я не знал Баевского молодым и здоровым, я не знал его преподавательских и административных качеств, не знал, какой он в принципе человек. Мы встретились на определенном отрезке и его, и моей жизни, и, смею надеяться, оба получили от этого удовольствие.

Для меня знакомые люди делятся на две категории — они либо есть в моей жизни, либо их нет. Не в том смысле, что они из нее исключены, нет, просто эти замечательные люди в ней не участвуют. Я о них не думаю, как у них дела я не знаю.

Баевский есть в моей жизни. Есть до сих пор, и будет всегда. Я не восторженная институтка, и это не высокие слова. Еще раз повторюсь: слишком редко, к сожалению, происходят подобные встречи, чтобы забывать о них.

Я очень завидую тем, кто имел счастье знать Вадима Соломоновича во времена его физического благополучия. Даже в последние месяцы жизни после инсультов и инфарктов его трудоспособность была невероятной. Даже не могу представить его темпа жизни пару десятков лет назад. Без сомнения, есть очень близкие Баевскому люди, которые могли бы рассказать о нем гораздо больше, тоньше и подробнее. Надеюсь, что это будет сделано. О тех, кто не оставлял его до последних минут, профессор всегда говорил с теплом и нежностью.

Думаю, было бы неправильно вспоминать сейчас какие-то эпизоды, еще раз доказывающие несравнимый и живой интеллект Баевского. Это не требует доказательств. Аксиома — признано всеми без сомнений.

Конечно, сам Вадим Соломонович прекрасно понимал свое место в науке. Да и в жизни вообще. Мог совершенно спокойно сказать, что в такой-то период жизни он знал литературу о теории стиха лучше всех в мире. Не знаю, как на вас, а на меня это производит впечатление. В мире семь миллиардов человек, и есть один, кто знает что-то лучше всех. Вершина.

Как-то разговор зашел об иностранных языках. «Да, знать иностранные языки — это хорошо, — сказал Баевский. — У меня, к сожалению, только немецкий, английский и французский». Несомненно, Вадим Соломонович немного кокетничал. И понимал это. И прекрасно понимал, что его собеседник это понимает. Его лукавый взгляд открывал еще одну тайную подложку разговоров. Находиться на одной волне, на сопоставимой скорости мысли, понимать собеседника по незаконченной фразе, по улыбке — это наслаждение.

Учиться у Баевского можно было, просто слушая его. О чем бы он ни говорил. А знал он все. Почти все. За исключением каких-то современных «желтых» историй. Его легкий, в проброс, вопрос — а что вы думаете о работах Фрэнсиса Гальтона? — подразумевал, что ты не только, конечно, хорошо знаком с работами Гальтона, но у тебя даже есть о них свое мнение. Все эти бесконечные списки книг, статей, фамилий, упоминаемых Баевским, просто не имели права оставаться неизученными. Хотя к ним наш разговор чаще всего не возвращался никогда. Просто было интересно, что могло заинтересовать Вадима Соломоновича в том или ином случае.

Он был честен и прямолинеен. Этому тоже стоило поучиться. При необходимости мог жестко сказать «нет» или «это туфта».

Я учусь у Баевского до сих пор. Читаю его совсем уж специфические работы из разряда той самой чистой науки. И очень часто лезу в словари за новыми для меня терминами и понятиями. Надеюсь, это будет продолжаться еще некоторое время.

P. S. Может быть, не место в этом текcте. Но скажу. Не только у меня, но и у многих, присутствовавших на прощальной панихиде, остался неприятный осадок от того, что проводить Баевского не пришел никто из высшего руководства области и города. Так нельзя. Его родным смоленским университетом все было организовано на должном уровне, достойно и по форме и по содержанию. Но речь о другом. Точнее о других. Да, был начальник департамента культуры, было видно, что лично переживал и говорил честные правильные неформальные слова. Но уровень Баевского — другой. Если этого кто-то не понимает — жаль этих людей.