Без лажи и фальши

—Э рнест, правда ли, что некоторые телеведущие выходят в эфир одетые только сверху, а нижняя, невидимая зрителю, часть их туловища облачена только в шорты?

— За нижней частью своего туловища мы тоже все–таки следим, чтобы не травмировать окружающих, когда ходим по коридорам. Поэтому выглядим относительно прилично, но некоторая доля правды в этой байке, безусловно, есть. Если нам приходить на работу в шортах и шлепках, то при сильно работающих кондиционерах можно что–нибудь себе застудить.

— Вы в Смоленске с лирическим творческим вечером, причем там будет не только лирика, но и физика [название творческого вечера Эрнеста Мацкявичюса — «Лирика, физика, химия» — авт.]

— …и даже немножко химии, но химии в хорошем смысле слова, никаких тяжелых препаратов во время этого концерта применяться не будет. Ни в коем случае, это не наш выбор, не наш путь.

— К сочетанию двух слов «физики–лирики» мы привыкли еще со времен шестидесятников, а вот слово «химия» в названии концерта появилось как дополнение к физике или как нечто, обозначающее особое состояние чувств между людьми?

— Абсолютно верно, лирики и физики уже стало недостаточно, показалось, что те стихи и музыка, которые я пишу, призваны вызывать некую химию между людьми. Более того, они рассчитаны на то, что определенные химические процессы начнутся в организме каждого человека, который это услышит. Наше выступление — достаточно ответственное мероприятие, у меня уже подобный опыт был, но он был единичным. А ответственное мероприятие почему? Потому что, как правило, когда мы с Дмитрием Муриным, моим товарищем, другом, музыкантом, партнером по сцене, выступаем на разных концертах, мы это делаем все–таки в клубах, когда люди сидят за столами и употребляют разные напитки. Более того, в этих случаях я настаиваю, чтобы перед началом концерта три тоста подряд были произнесены и произведены, потому что, на мой взгляд (безусловно, субъективный), на трезвую голову мои песни воспринимать тяжело. Поэтому мне сегодня на выступлении будет непросто. Это вызов.

— Это утверждение относится ко всем стихам или только к вашим?

— За всех не скажу, конечно. Я не готов так клеймить всех мировых поэтов, но к моим стихам точно лучше немножко вот этой химии в хорошем смысле слова добавить.

— Ваше выступление — это творческий вечер или у него формат классического концерта?

— Мы думали об этом. Обычно выступление проходит в формате музыкального концерта. Но даже музыка лучше воспринимается порциями. Зрители принимают какую–то порцию музыки, после чего можно и пообщаться с удовольствием, а потом — еще музыки. Поэтому мы немного поиграем–попоем, потом пообщаемся со зрителями обязательно, то есть это будет творческий вечер. Опыта таких творческих вечеров, где сочетаются музыка и разговорный жанр, у меня еще не было. Бывали пресс–конференции, мастер–классы, либо абсолютно чистые концерты. Попробуем, что получится.

— Давайте поговорим о том, как все начиналось. Почему случается так, что, скажем, врачи начинают строить яхты, а известные телеведущие писать песни? Вы серьезно относитесь к тому, что делаете вне основной профессии?

— Вы знаете, как только я начну относиться к этому серьезно, тут мне и капут. По–моему, Петр Налич в одном из интервью сказал: «Определение «мое творчество» — это самое страшное, что может произнести творец». На самом деле, я стихов всю жизнь не писал, это мне казалось уделом таких экзальтированных юношей и девушек, которые готовы производить душевный стриптиз перед многочисленными читателями. По крайней мере, уж точно не мужским делом. И долгое время я занимался исключительно прозой. Вот проза казалась мне интересным «пацанским» занятием. Но стихи стихам рознь. Нужно четко следить за тем, перешел ты некую грань или нет. Как только ты поднимаешься на какую–то верхнюю ступень пафоса, тут же все это можно обрушивать каким–то неожиданно вставленным словом. Такое слово, которое низводит весь пафос до нулевого уровня, обязательно найдется. Пафос и чрезмерная патетика зачастую выглядят неестественно и фальшиво, хотя, чем старше мы становимся, тем легче, терпимее и спокойнее к этому относимся. Первые мои стихи были написаны в жанре философской сатиры на себя, большинство из них было о смысле жизни.

— Вы для себя определяли свою гитарно–поэтическую нишу? Условно говоря, то, чем вы занимаетесь — это бардовская песня, городской романс или шансон?

— Если строго определять, это ближе, конечно, к авторской песне. Во многом жанр зависит от того, как исполняется произведение. Если звучит целый ансамбль или оркестр, то это одно. Поскольку у нас две гитары — моя и Дмитрия Мурина — то временами это шансон, временами — авторская песня, где–то, может быть, рок, где–то — романс. Я считаю, что какие–то границы не нужно ставить, было дело, мы и с электрическими инструментами экспериментировали.

— Вы с Дмитрием Муриным — гитаристы с серьезным классическим музыкальным образованием…

— Ну, у Димы, конечно, более серьезное образование. Для меня гитара все же увлечение, хотя я, конечно, учился. У нас был общий учитель Александр Фраучи, великий гитарист, который, как я считаю, принес классическую гитару в Россию. Для Дмитрия Мурина гитара — это профессия, он не просто профессиональный гитарист–виртуоз, он человек достаточно заслуженный, лауреат многочисленных международных конкурсов. Сейчас он создал квартет из учеников Александра Фраучи, потрясающие ребята, четыре виртуоза, которые творят с музыкой какие–то абсолютные чудеса. Будет оказия, привезем их в Смоленск.

— Ждем с нетерпением.

— А для меня началось все так. Наверное, всему приходит свое время, когда открывается особенная чакра…

— У вас в какое время открылась эта самая чакра?

— После сорока лет.

— Это был классический мужской кризис среднего возраста?

— Безусловно, от хорошей жизни кто ж такое затеет. Я попытался писать, написал одну песенку, потом другую. Начал показывать эти песни своим друзьям, петь на всех вечеринках, застольях и так далее. Мне казалось, что теперь–то я всех и порадую. Но через какое–то время я обнаружил, что друзья смотрят на меня с каким–то вежливым сочувствием.

— Бард в застолье — это, конечно, трагедия. Он заставляет всех слушать свои песни и восхищаться ими.

— Да, и даже жидкие хлопки друзей были какими–то чересчур вежливыми, и я подумал, что, наверное, надо остановиться и больше свои песни не петь никому. Но через некоторое время у меня раздался телефонный звонок, меня пригласили принять участие в вечере авторской песни среди журналистов Москвы в намоленном бардовском месте под названием «Гнездо глухаря». Это главный клуб авторской песни в Москве.

— Получается, что среди журналистской братии вы не один поражены этим вирусом авторской песни?

— Оказалось, что таких «больных» достаточно. Я спросил организаторов — нужно будет петь определенный репертуар или можно будет петь свое? Организаторы были удивлены, у вас есть свое? Тогда, конечно, свое. А это, кроме всего прочего, был конкурс, где присутствовала определенная соревновательность. И я задумался: надо хотя бы музыку подать как следует. Обратился к вдове Александра Фраучи, спросил, нет ли у нее какого–нибудь талантливого ученика Александра Камилловича, который помог бы мне сделать аранжировки и исполнить со мной две песни. Да, вот есть Дмитрий Мурин, он вам позвонит. Когда Дмитрий мне позвонил, я ему сказал, мол, Дмитрий, я вас очень прошу, я вам отправлю две песни, вы их послушайте и скажите честно — если это абсолютная безнадега, то мы не будем никого мучить.

— Если бы ему не понравились ваши песни, это бы поставило крест на вашем творчестве?

— Возможно. Это было бы для меня серьезным выводом. Но он послушал и сказал, Эрнест, мне очень понравилось, будем мучиться со всем этим. Дмитрий сделал аранжировки, и с этих двух песен теперь я начинаю свои концерты. Честно говоря, когда я сам слушаю, то удивляюсь — это моя музыка? Это я написал? Ни фига себе! Когда профессиональный исполнитель берется исполнять ваши слова ли, музыку ли, вы совершенно по–другому это слышите, вы понимаете, как это может звучать. Это, конечно, очень сильные чувства.

— И чем кончился тот вечер в «Гнезде глухаря»?

— Вечер кончился потрясающе. Там много всяких эффектов сработало, наверное, но такого зала, как в тот вечер, я не имел потом никогда. Люди улавливали каждое слово, пускали слезу где надо, начинали смеяться именно в том месте, где мне казалось правильным смеяться. Думаю, связано это было с тем, что в зале были родственные души, журналисты, люди, которые мыслят очень похожим образом. Кроме того, сработал эффект неожиданности, потому что — чего уж там скрывать — нас, телевизионных ведущих, воспринимают как говорящих андроидов, которые читают текст с суфлера и не более того. И когда эта говорящая обезьяна выходит на сцену и начинает произносить слова, складно формулировать свои мысли какие–то, любопытные, интересные, а временами даже глубокие, то срабатывает «вау–эффект». Зал был настроен изначально позитивно, это было года три назад, и такого разделения, как сейчас, между журналистскими лагерями еще не существовало. В тот вечер я понял, что ко мне люди относятся хорошо, и когда я вышел на сцену и исполнил несколько своих песен, то меня приняли замечательно. После этого я решил, что надо продолжать. Мы договорились с Димой, что сделаем аранжировки, по крайней мере, на все уже написанные песни, и параллельно я стал писать что–то еще. И уже через четыре месяца мне предложили провести мой первый сольный концерт. На нем, конечно, были, в основном, друзья–знакомые, воспринимали хорошо. Вообще, есть такое правило — не надо бардам и людям, пишущим авторские песни, очень часто проводить сольники и приглашать на них друзей, потому что если слишком часто это делать, то скоро без друзей останешься. Друзья не могут постоянно ходить на твои концерты и хлопать все время. Лучше раз в год, это, наверное, наиболее верная и уместная дистанция.

— До чего стремятся дорасти тележурналисты, что считается пиком вашей карьеры?

— Есть то, что называется критерии успеха. Я считаю, что главный критерий успеха — это когда тебе доверяют твои зрители, когда ты этим доверием реально обладаешь.

— То есть, когда узнают в чебуречной — это только начало пути?

— Конечно. Узнаваемость — это другая история. В принципе, когда узнают и запоминают, значит, что–то в тебе есть такое, что привлекло внимание, значит, что–то отложилось. Но главное — когда слова, которые ты произносишь, слышат и понимают. Когда люди привыкают к тебе и приходят на тебя каждый вечер, начинают смотреть новости из–за того, что именно ты их ведешь. Когда верят не только новостям, но и словам, которые ты произносишь, добавляя в информацию определенной публицистики. Сейчас, на мой взгляд, запрос на публицистику снова существует, как он существовал в конце восьмидесятых и в начале девяностых годов. Сейчас это возвращается. Бесцветная журналистика без эмоций не интересна. Интересно, когда журналист выступает как личность, и это не обязательно даже демонстрировать в прописанных текстах, иногда — если это телевизионный журналист — достаточно просто на него смотреть и видеть эмоцию на его лице, слышать определенную модуляцию голоса.

— Насколько это окно возможностей показать свое личное отношение к новостям сейчас приоткрыто?

— Абсолютно приоткрыто. Новость, не окрашенную эмоционально, зритель воспринимает без интереса. Конечно, набор новостей играет определенную роль, качество написанных текстов играет определенную роль, но, безусловно, довольно серьезную роль играет и то, как эти тексты подаются. Если у нас есть ведущий, он эти новости, в общем, даже и препарирует. Это его авторский взгляд на мир сегодня, в этот день. Взгляд, который он вам и демонстрирует. Зрителю интересен именно этот авторский взгляд. Если зритель видит в ведущем личность, понимает, что это человек, который прошел определенный путь в своей профессии, и которому сегодня есть, что сказать, то новости, подаваемые этим человеком, будут воспринимать иначе. Последние несколько месяцев мне стало очень легко работать в этом смысле. События, которые происходят на Украине, это привнесли, потому что эти события мы все переживаем лично очень тяжело и очень болезненно. Я, как ведущий, понимаю, что мне нужно донести до зрителя. Если я буду неискренен, если я буду лажать и фальшивить, говорить то, во что я сам не верю, то это сразу станет заметно. Это видно сразу.

— Мы можем быть уверены, что если Мацкявичюс нам что–то говорит с экрана, то он в это верит сам?

— По крайней мере, вы это увидите. Сейчас работать тяжело и легко одновременно. Легко в том смысле, что знаешь, что делаешь, знаешь, во имя чего работаешь, чувствуешь не просто важность своей профессии, а даже порой определенную миссию. И чем больше получаешь пинков, шлепков и выстрелов из разных орудий с нечистотами, тем более убеждаешься в собственной правоте, и тем более появляется вера в то, что это именно миссия, именно это нужно делать, несмотря ни на что.

— Вы сейчас довольны своим положением, местом, которое вы занимаете, вы в согласии с собой?

— Еще год назад я сомневался, надо ли мне продолжать или надо искать какую–либо другую специализацию. В своей профессии, конечно же. Потому что я больше ничего не умею. А в своей профессии я много чего умею, слава Богу. За двадцать три года многому научился. И в жанре интервью, и в жанре ток–шоу, и в репортерском жанре прекрасно могу работать.

— Какое занятие самое интересное из перечисленных?

— Вообще, самая интересная работа в журналистике — это репортер, потому что она каждый день приносит вам что–то новое. Вы встречаетесь с людьми, вы наводите мосты, вы открываете мир. Более того, вы этот мир преподносите другим людям. Вы едете на съемку и не знаете, что вас ждет. Это определенное ощущение кайфа. Вы учитесь общаться с самыми разными людьми. Когда я работал репортером, то легко заходил в любое присутственное место даже с самым низким уровнем лояльности, такое как, например, ЖЭК, где сидят тетки с халами на голове и изначально вас ненавидят. Я открываю дверь и уже понимаю, как буду с ними общаться. Понимаю, что добьюсь успеха обязательно и сделаю то, что мне нужно, даже если они меня сейчас не узнают. А сейчас я захожу, и мое единственное оружие — узнаваемость. Человека из телевизора побаиваются — мало ли какой поганки от него можно ждать.

— Вы вели прямые линии с Путиным. Между тем, что видит зритель и тем, что происходит там на самом деле, большая разница?

— Вообще никакой разницы. Собственно с Владимиром Владимировичем мы встречались не до эфира, а непосредственно в день эфира, в студии за столом, и дальше все шло по сценарию. Единственное могу сказать: прямая линия — это все–таки телевизионный продукт, это шоу, которое готовится. И если есть какая–то импровизация, то она спланированная. То есть, мы должны понимать, кто и в каком месте будет импровизировать, иначе это не будут смотреть, иначе это никому не нужно. Необходима определенная динамика. У любого телевизионного продукта есть свои законы жанра, мы этим законам должны следовать. Конечно, мы эти прямые линии готовим. Вопросы, которые задаются Путину, подготовлены, но они подготовлены не каким–то ряженым артистом, заучившим заранее вопрос. Упаси Господь!

— То есть, в обличии оленеводов на прямых линиях не офицеры ФСБ стоят?

— Ага, или сотрудники администрации президента?! Это все вскрывается «на раз». Задача прямой линии — найти аутентичные, правильные, интересующие людей вопросы. Я ведь не всегда сидел в студии, было дело, что я готовил прямую линию в качестве корреспондента во Владивостоке. Это довольно серьезная задача — нужно понять, что на самом деле людей интересует, вычленить наиболее важные и наболевшие вопросы. Кроме того, понимаете, не каждый человек может вот так просто задать вопрос президенту. Кто–то, увидев камеру, просто впадает в ступор и может упасть на колени со словами «Отец родной, спасибо тебе за то, что ты есть». Один такой фрагмент на передачу, может быть, и хорошо, но больше — уже перебор. Нужен человек, который не потеряется и сможет сформулировать свои мысли, у которого это болит, и который может про это сказать. При этом никто не исключает возможности появления вопросов, которые будут заданы спонтанно. У меня такие случаи были. Я задавал вопрос первому встречному человеку, который в тот момент оказался рядом. И, кстати, вопрос был сформулирован так, что президент с трудом его понял. Путин, конечно, ответил, но это лишний раз доказывает, что такие экспромты лучше готовить заранее.

— У вас есть песни про вашу основную профессию?

— Есть одна песня, называется «Сапер штрафбата».

— Символичное название.

— Согласен.