#6 (96)
7 апреля 2014

Счастье Пржевальского

Олег Ермаков

Земляки

Завершение. Начало в № 7(97) от 21 апреля 2014 г.

Ближнее странствие

Фото: Стела на месте усадьбы Кимборово

Музыкант — Чайковский. Поэт — Пушкин. Живописец — Репин. Путешественник — Пржевальский.

Конечно, кроме Пржевальского были и другие великие путешественники. Марко Поло, Тур Хейердал. Как, впрочем, и музыкантов прекрасных много, и живописцев, и поэтов. Но кто-то в этих списках всегда первый. Как Юрий Гагарин. Список, разумеется, у каждого свой.

Пржевальский для меня всегда первый в когорте путешественников. И дело тут совсем не в землячестве. В школьные годы как-то совсем не придавал этому значения. В юности нам вся земля кажется роднее. Да и хочется побыстрее оставить дом и пуститься в самостоятельное странствие. Даль дальняя и сулит приключения. Юг? Ни в коем случае! Север — лучше, но, пожалуй, слишком близко. Сибирь? Дальний восток? Средоточие Азии? Да! Именно эта даль, освоенная Пржевальским, и манила.

У нас Байкал оказался последним пунктом путешествия. Вдвоем с товарищем после школы мы отправились в эту манящую даль Азии. Довелось год жить в самом глухом углу — в Баргузинском заповеднике. И на заповедном берегу уже чувствовалось дыхание той сердцевинной Азии, о походах в которую рассказывали книги Пржевальского. Транзисторный приемник «Альпинист 305» с длинными и средними волнами легко ловил мяукающие голоса и странную музыку этой Азии в натопленных зимовьюшках посреди баргузинской тайги, в горах. Она была поблизости. До нас долетали ее ветра. Но побывать там так и не пришлось. И Пржевальский остался проводником юношеских мечтаний об этой дали. И главным путешественником.

А вот пришло время обратиться к тому, что совсем рядом.

Пржевальский — смолянин. В смоленской гимназии он учился, и в Днепре однажды, по решению однокашников, утопил классный журнал, за что был высечен розгами, на улице Соболева — тогда Армянской — он с младшим братом и дворовым дядькой жил в нанятой квартире, а на каникулы возвращался в родное Отрадное.

Фото: Хутор в окрестностях Отрадного

В окрестностях Отрадного побывал еще летом, когда возвращался из десятидневного велопохода. Хотелось увидеть Отрадное, но в тот раз не получилось, промахнулся, поехал не по той дороге, заночевал в двух-трех километрах, наутро отыскивать дорогу не стал, сильная жара и отсутствие воды погнали меня дальше. А, увидев на восходе чаек, сосредоточенно летевших треугольниками и стаями, предположил, что они держат путь на Лоб-нор.

До Лоб-нора была не одна тысяча верст. А чайки летели на озерцо, которое открылось взгляду позже, справа от дороги.

Осенью в Отрадное поехал на пригородном поезде. Вышел на остановке Пересна. Когда-то в переснянскую библиотеку ходил за десять верст с хутора загорьевский подросток — Саша Твардовский. Его хутор был по одну сторону от железной дороги. А имение Отрадное — по-другую. Его уже разорили в то время.

Асфальтированная дорога привела к пруду. На мой вопрос об Отрадном, старик рыбак с энтузиазмом ответил, обводя окрестности рукой: «А вот оно и есть!» Из дальнейшего разговора я узнал, где именно памятный знак. Старик, как водится, сетовал на новые времена и вспоминал прежние, когда здесь был совхоз. Подумалось, что примерно такой же разговор мог состояться и девяносто с лишним лет назад.

Фото: Краски Отрадного

И вот она стела, бетонное сооружение, громадная и неказистая плита как раз в совхозном стиле, на которой написано, что здесь и родился Пржевальский. То есть это еще не Отрадное, а Кимборово, имение родителей матери. Немного позднее мать и отец будущего путешественника переселились в свой дом. Эта усадьба и была названа Отрадным, она находилась в полутора километрах от Кимборова. Тесть с тещей не хотели видеть болезненного, бледного и худого зятя, отставной офицер Михаил Кузьмич Пржевальский был им не по душе. А умная и настойчивая дочь — любила его. В новой усадьбе отставной штабс-капитан пожил совсем мало из-за болезни легких. Мать воспитывала детей одна. Восемь лет спустя вышла еще раз замуж. Ее брат Павел Алексеевич Каретников, промотавший свое имение, любитель заложить за воротник, поселился в Отрадном и обучал детей грамоте, а позже и охоте, особенно старшего, Колю. И тот навсегда полюбил эту забаву — бродить по лугам и перелескам, болотам, выслеживая дичь. Гимназист спал и видел лес Отрадного, холмы и облака. И на каникулах предавался своей страсти. И, конечно, здесь он и поймал этот страннический флюид, на этих склонах…

Фото: Утро в Отрадном

Фото: П. А. Каретников, дядя Пржевальского

Фото: Пржевальский на охоте в родных местах

Я оглядывался. Где разбить лагерь? Палатку поставил в километре или в двух километрах к югу от стелы и дороги, на краю рощицы, возле дубов, на западном склоне вытянутого с севера на юг холма. Сразу обратил внимание на железное ржавое кольцо с цепью, вбитое в морщинистый ствол. Но не придал этому особого значения. Мало ли кто мог приводить сюда какую-нибудь животину, корову или лошадь, чтобы паслись. Хотя и далековато от Пересны. А больше тут никаких деревень и не было. И почему-то мысль об Отрадном мне не пришла. Просто я не решался предположить, что двигаясь вслепую, набрел на место бывшего имения. Но то, что где-то здесь ходил Николай Михайлович Пржевальский, — об этом то и дело вспоминал.

Вот этот же аромат осени, запах дубовой листвы, калины чувствовал подросток охотник с отцовским ружьем. И на привале его согревал костерок из дубовых сучьев, медленно, но жарко, упорно горящих. И, наверное, ему чудилась какая-то распахнутость мира… Впрочем, это уже скорее субъективное впечатление — распахнутости здешнего мира, — идущее от самого имени путешественника. Но в самом деле, с холмов здесь открываются далекие виды. И утреннее небо в робком солнце сулит простор.

Отрадное

Отрадное то и дело вспоминал путешественник в сокровенных глубинах Азии. Сюда он возвращался после великих трудов, шумных встреч в столице. Но и сразу же брался за дело, писал книги, составлял планы будущих экспедиций.

С юга донесся железный грохот и протяжный гудок поезда. Именно эта дорога и вынудила Николая Михайловича после долгих колебаний — так он был привязан к Отрадному — подыскать другое место, лесную Слободу в озерном северном крае Смоленщины.

В Слободе мы еще побываем.

А пока с рюкзаком «Тибет 100» за плечами шагал я в пожухлых травах как раз по направлению к железной дороге. Целью моей была деревня Лобково, находящаяся в пяти-шести километрах от Кимборова. В этой деревне в церкви венчались Елена Алексеевна Каретникова и Михаил Кузьмич Пржевальский, а позже там был крещен и Николай Пржевальский. Возле церкви похоронены отец путешественника, дядя-охотник и дед по матери, бывший крепостной, сумевший дослужиться до чина коллежского асессора и добиться дворянского звания. С отцовской стороны предки отличались не меньшим упорством: запорожский казак Корнила Анисимович Паровальский воевал у поляков и за отличия был возведен в дворянское звание и фамилия его уже была Пржевальский.13

Утро, проблеснувшее было солнцем, сменилось серым днем. Но настроение было отличным. С именем «Пржевальский» в помыслах нельзя унывать. Это имя бодрит любого, даже самого скромного странника. Да вот смешно сказать, но я заблудился, что называется, в трех соснах. Благополучно дошагал до железной дороги, пересек ее, а дальше железная дорога как-то странно уклонилась куда-то. Такое было впечатление. На самом деле слишком взял в сторону я сам. Небо уже сулило дождь.

— Так, так, и поделом, — пробормотал я, вспоминая, как вечером, связавшись по мобильному телефону с женой, передал ей привет от Николая Михайловича. «От кого?» — изумилась жена. «Ты что, забыла в чьих владениях я нахожусь?» — «О, господи!» — сказала жена, в ее голосе чувствовалось недовольство. И ночью мою палатку рвал ветер, сны наполняли кошмары, мне чудились мечущиеся вокруг палатки звери. Проснувшись, я вспомнил вчерашнюю фразу и подумал, что сморозил глупость. И вообще-то моя реплика была фамильярна, но нелепость ее усиливается и тем обстоятельством, что Николай Михайлович был ярым женоненавистником. На все призывы окружающих обзавестись семьей и, так сказать, остепениться, он отвечал примерно в том духе, что женат на пустыни. И когда женились его спутники, он считал их пропащими. В свои экспедиции женатых он старался не брать, памятуя, как в самом первом дальневосточном странствии его изводил нытьем об оставленной в Варшаве невесте спутник, немец-препаратор Клхер, так что в конце концов Пржевальский был вынужден прогнать его к чертям. Не удивлюсь, если потомки этого Клхера гордятся тем, что он был причастен к великим свершениям в жизни русского путешественника. Имя его не исчезло благодаря тому, что Пржевальский понадеялся на него и взял с собой из Варшавы.

Оставив позади еловый лесок, я вышел в поля, поросшие дикой травой. Пошел наобум прямиком — и вскоре увидел крыши деревни. Это и было Лобково. Человек в дороге делается немного суеверным. И я расценил это небольшое происшествие уже как добрый знак.

Лобково

Лобково, некогда большая деревня на дороге, связывающей Смоленск и Рославль, со строительством нового шоссе свое значение утратило. Но в советское время деревня оставалась крупной, здесь был выстроен кирпичный двухэтажный жилой дом на несколько квартир. Сейчас в этом доме многие окна выбиты. Но примерно половина квартир обитаема. Курятся дымком и деревянные дома вокруг. Хотя на улицах ни души. Где же церковь и кладбище? Посреди деревни возвышался холм со старыми мощными тополями и липами. Можно было и не спрашивать, а сразу туда идти. Но с рюкзаком по горам порхать нет охоты и сил, и я продолжал отыскивать живую душу на улицах Лобкова. Меня, конечно, заметили из окон. И, наконец, одна обитательница двухэтажного кирпичного дома вышла прямо в домашнем халате. По голосу чувствовалось, что она курит, а по мешкам под глазами было понятно и главное ее пристрастие. Снова я услышал сетования на новые времена, вздохи о времени былом. Догадка моя насчет холма с деревьями подтвердилась, и я направился уже под накрапывающим дождиком туда.

Взойдя на холм, под старыми деревьями сразу увидел гранитный обелиск, обнесенный оградой, напоминающий столб на Урале, где с одной стороны написано «Азия», а с другой «Европа». Только здесь сторон было больше, все четыре. И на одной значились имя, отчество и фамилия отца Пржевальского, на другой — дяди-охотника, на третьей — деда-крестьянина, ставшего дворянином, а на четвертой была некая неразборчивая надпись. Больше никаких могил на этом старом кладбище вообще не было. Они исчезли, ушли в землю безвозвратно.

Среди травы виднелись остатки церкви, той самой, под несуществующими сводами которой билось сердце будущего путешественника, вбирало в кровь этот воздух, настоянный на березах, дубах и травах… Впрочем, родился он в конце марта. Ну, ничего, травы и деревья вскоре заблагоухали и зашумели. Первым птицам и голосам зверей он внимал здесь, на этих холмах, в этих полях и перелесках.

Под мелким дождиком я шагал к станции Грудинино, испытывая чувство некоей полноты, какое обычно возникает в конце удачного похода. На станции стоит один жилой дом, есть колодец. Так что мне удалось скрасить ожидание пригородного поезда чаепитием с яблоками, сорванными в заброшенном саду, припоминая, каким любителем чая был путешественник. Пржевальский писал, что чай — это универсальная пища номада, монгол, например, не может продержаться без чая нескольких суток — «будет роптать во все горло на свою несчастную судьбу». И хотя Николай Михайлович без чая и не роптал бы, но и сам был номадом, и от усердной службы в первом походе в Центральной Азии его чаша и чайник прохудились, так что пришлось расплавлять медные гильзы, чтобы их «штопать».

Руины церкви в Лобкове

Дома я отыскал отчет о походе в Отрадное, написанный ученицей педагогического лицея-интерната имени Кирилла и Мефодия Алисой Фетисенковой. Ученики побывали там тремя годами ранее, имея верные указания смоленских краеведов Е. П. Гавриленковой, А. С. Кочергина и В. И. Грушенко, где же именно искать бывшее дворище Отрадного. Из этого подробного и дельного отчета мне стало ясно, что как раз там я и установил палатку и провел две ночи. Узнал и, что же именно было начертано на четвертой стороне гранитного обелиска. Видимо, три года назад надпись еще читалась. Вот она: «Отечество прославившего всех видавший….сим…и… мати живот свой воскреси. Послание, гл. VI»

Правда, во всех посланиях Нового завета не удалось обнаружить похожих строчек, но я и не стал усердствовать. Это только в детективах под конец с беспощадностью открываются все загадки. Жизнь любого человека никогда не исчерпывается вполне. Белые пятна, вроде неведомых плоскогорий, остаются в каждой судьбе.

«За тридевять земель в тридесятом царстве»

Когда Пржевальский впервые увидел озеро Сапшо и Слободу, окруженные сосновыми борами на холмах, он сравнил эту местность с уральской, а озеро напомнило ему Байкал. Решение было принято.

Восстановленный дом Пржевальского в Слободе

Сейчас Слобода носит имя путешественника. Места там притягательные, сосновый крепкий дух, песок, озера. В холмистом ландшафте есть что-то волнующее, незабываемое. В озере боярскими шапками лежат острова. По берегам стоят ходульные сосны, деревья, из-под которых вода и ветер вынесли песок, и они опираются на корни, точно такие же растут на Байкале. Из берега бьет ключ, о котором с воодушевлением писал путешественник, осваиваясь на новом месте.

Номад не мог стать полноценным помещиком. Больше всего его прельщало то, что вокруг — глухие леса, в которых можно днями гонять дичь, ночевать на мягком мху, слушать птиц и смотреть на кроны в звездах. Половину имения покрывал лес. Сперва Пржевальскому принадлежала только часть Сапшо, но вскоре и все озеро было выкуплено. Винокуренный завод выдворен в иные места. Номаду не по сердцу было не только пьянство, но и исчадия цивилизации: железные дороги, заводы. Как тут снова не вспомнить Чжуан Чжоу, анархиста Поднебесной, писавшего: «У того, кто применяет машину, дела идут механически, у того, чьи дела идут механически, сердце становится механическим. Тот, у кого в груди механическое сердце, утрачивает целостность чистой простоты»14.

Туман на Сапшо

Кажется, именно о сохранении этой «чистой простоты» больше всего и печется путешественник. К этому призывает своих товарищей, учеников в письмах-увещеваниях. Да, у него уже есть ученики, последователи. Один из них примкнул к нему здесь, в Слободе, это был учетчик винокуренного завода Петр Козлов. Винокуренный завод был выдворен из Слободы, а конторщик взят в обучение к путешественнику. И конторщика этого ожидали большие свершения в Азии. Уже после смерти своего учителя он подружится с далай-ламой и получит от него почетное приглашение посетить Лхасу, но, главное, отыщет в песках Гоби Мертвый город — Хара-Хото с целой библиотекой буддийских книг и таким образом откроет миру тангутскую цивилизацию. Навсегда он сохранит благоговейное отношение к учителю и в своих экспедициях не раз будет убеждаться, что Пржевальский был гений путешествий. И когда читаешь его записки и находишь эпизод боевого столкновения с тангутами, завершаемый следующим восклицанием: «Но Бог судил иначе… и как мне не верить в мою путеводную счастливую звездочку!„ — сразу вспоминаешь и о счастье его учителя. Оно осенило последователя Пржевальского, ставшего знаменитым путешественником.

Кабинет Пржевальского

Слобода стала штабом и своеобразным лагерем путешественников. Здесь Пржевальский писал книги, обрабатывал дневниковые записи, изучал различные источники и планировал новые походы. Сюда он зазывал своих спутников. И те охотно приезжали даже из далекой забайкальской Кяхты. Везли свои гостинцы, как, например, урядник Телешов — полфунта настоящего китайского чая, который был подарен любимой няньке Пржевальского Макарьевне15. Начинались угощения.

Хозяин сам любил поесть и со всем вниманием следил, чтоб гости были сыты. Петр Козлов говорит, что едва приехал в Слободу, как был взвешен. По окончании каникул он должен был еще раз взойти на весы. Пржевальскому отрадно было видеть, как поправились его гости. Впрочем, и засиживаться им он не давал, уводил в окрестные леса на охоту. Или на рыбную ловлю. Все озеро Сапшо принадлежало ему. Ловить рыбу он всем жителям запрещал, делая исключение только для учителей.

Бесконечные походы в лес, выезды в отдаленные места, где была обнаружена очередная берлога, километры по лесным завалам, оврагам, болотинам, — это были отличные учебные вылазки, тренировки для Пржевальского и его команды. Пржевальский вообще охоту, как мы знаем, любил, но тут еще появлялась необходимость держать в узде тело: от бездействия он начинал тучнеть.

Утро на Сапшо

С казаками у этого руководителя, судя по всему, были отличные отношения. Он видел экспедиционный состав именно как сплоченную команду единомышленников, прекрасно понимая, что в одиночку ничего не осилишь. После экспедиций он никого не забывал, награду получал каждый. Помогал он им и деньгами. И ребята, как говорится, готовы были ради него — хоть в огонь.

Слободу Пржевальский хорошенько обустроил. Вырыл пруд в саду, запустил туда рыбу. Поставил новый двухэтажный дом, чтобы просторно и удобно было гостям. А сам-то предпочитал уединяться в садовой „хатке“, небольшой бревенчатой постройке, сторожке, как называли ее. Писание книг требует тишины и усидчивости.

Сапшо

На лодке Пржевальский ходил по озеру и по речке, из озера вытекающей, стрелял уток.

Среди слободских крестьян у него были верные спутники, охотники, рыбаки.

Остров на Сапшо

Местная жительница рассказывала исследователю жизни путешественника, создательнице дома-музея Пржевальского в Слободе Е. П. Гавриленковой о своем деде Василии, охотнике-медвежатнике, что сыны у него все работали, а дед только знал — ружье в руки да в лес. „Дед всегда по заказу Пржевальского искал в лесу медведей: выслеживал, куда они ходят, искал ихние берлоги и потом докладывал Пржевальскому. Вот однажды он нашел в починковском лесу (а там леса непроходимые!) большую медведиху; ина поросилась и медвенятки были у ей, и мерлога ее была у самом краю леса. Дед скорей к Пржевальскому…“16 Возле леса там росла рожь, и дедовы невестки ее жали как раз, неподалеку дети, иные еще в люльках. Было жарко, и бабы юбки скинули. И тут к детям выбежали „какие-то собачки мохнатенькие“. И в лесу уже рыкала медведица. Да в это время и подоспели Пржевальский с дедом. „Бабы перепугались, а наипаче того, что они в одних рубахах. Это ж теперь сидять голые, чтоб мужики на их глядели17. В общем, подоспевшие охотники застрелили медведицу, медвежат забрали.

Вечер на Сапшо

Дед постоянно ходил по лесу, — продолжается рассказ, — искал берлоги. Вот обошел одну, пришел сказал Пржевальскому. Пошли они с Пржевальским и еще с кем-то медведя этого выгонять. Дед говорит Пржевальскому: „Ты тут стой, а я пойду медведя этого вышвалить…“ Он ее как турнул, а она из берлоги да прямо на Пржевальского и завалила его. Дед к ним, схватил медведя за уши, Пржевальский убегать! А другой человек, что был с ними, тот стоит! Дед кричит ему: „Хватай нож, режь медведю пузо! Ослобони мне ружье!18

Коллизия разрешилась благополучно, медведь был убит.

»А Пржевальский убег версты на три! Это племянник мой рассказывал. И все наше сродство это помнит. Это все правда!»19

А вот рассказ другого жителя Слободы: «Отец родился в 1874 году и жил в Слободе все годы, и при Пржевальском, и после него. Он рассказывал, что Николай Михайлович был хороший, добрый и простой человек. Выйдет, бывало, на крыльцо, поговорит с мужиками, водочки им поднесет. Крестьяне обычно приходили христосоваться на Пасху, а он им всегда выносил четверть водки»20.

Ходульные сосны на Сапшо

Эти рассказы сильно напоминают анекдоты про Пушкина. И свидетельствуют о том, что память о путешественнике действительно жива. На Сапшо можно попробовать и яблок с яблонь Пржевальского. Они очень вкусны. Пржевальский был не только ловким охотником, но и рачительным садовником. С вилами и лопатой управлялся сам, сажая деревья. Отправляясь в экспедицию, наказывал управляющему, что и как делать в саду, даже специальный раздел в его «Инструкции управляющему» был: «Для сада» и среди прочих указаний не забыты, например, два куста сирени, которые следует посадить между воротами и амбарами или восемь тополей.

Доход от имения был маленький, овсы сеяли не на продажу, а для охоты — медвежьей…

Русский номад продолжал думать о своей пустыне, с некоторым удивлением проговаривался, что «растет тоска, словно в далеких пустынях Азии покинуто что-либо незабвенное…" Впрочем, однажды он уже определил хмелящую особенность странствий: погруженность в дикую волю со всеми лучшими достижениями цивилизации в уме. Это был высокообразованный странник, номад-ученый.

Хотя о Слободе он и писал, что находится она за тридевять земель в тридесятом царстве, но здесь ему не хватало опасного и могучего простора Азии.

Но уже пройдено и сделано было очень много. Его великий девятилетний маршрут протянулся уже на более чем тридцать тысяч километров, написаны и переведены на многие языки интереснейшие книги о путешествиях, проведена топографическая съемка труднодоступных территорий, уточнены карты (например, границу Тибетского нагорья путешественник «подвинул» на 300 километров к северу, а Наньшань не хребет, как считалось раньше, а целая система хребтов и т. д.); обнаружены и описаны дикий верблюд, дикая лошадь, новые виды антилоп, диких баранов, неизвестные птицы, собрано 1700 видов растений; открыты хребты, исследованы таинственные озера Лоб-нор и Куку-нор.

Но Азия снова звала своего суженого.

Отсюда, из Слободы Николай Михайлович выступил в последний поход за счастьем, написав на деревянной колонне дома: «До свидания, Слобода!» А озеру, уже в дороге, обернувшись, по свидетельству Петра Козлова, сказал: «Ну, теперь прощай, мое озеро!»

Вечером на Сапшо

Много, конечно, воды утекло с тех пор, как по этому озеру ходил в лодке путешественник. Захолустье превратилось в большой поселок с санаторием, кафе, магазинами, музеями и столовой, что, надо заметить, вряд ли пришлось бы по вкусу знаменитому хозяину озера. Но некий особенный дух продолжает здесь царить. Есть в ландшафте Сапшо какое-то древнее очарование. И в лодке с почерневшими от костров котелками на дне и рыбацкими снастями, на берегу с палаткой у высокого пня, гудящего даже ночами под луной от беспокойных шершней, проникаешься этим впечатлением до мозга костей и потом долго хранишь его и мечтаешь вновь оказаться в этом тридесятом царстве… имя которому — Пржевальский.



13 В. М. Гавриленков. Русский путешественник Н. М. Пржевальский, М., Московский рабочий, 1989

14 «Чжуанцзы», Петербург 21 век, 1994, перевод Л. Д. Позднеевой

15 Е. П. Гавриленкова. До свидания, Слобода!; Смоленск, 2007

16 Там же

17 Там же

18 Там же

19 Там же

20 Там же

© Группа ГС, Ltd. All rights reserved.

При перепечатке материалов обязательна активная ссылка http://smolensk-i.ru/098/05