Ближнее странствие

Фото: Стела на месте усадьбы Кимборово

Музыкант — Чайковский. Поэт — Пушкин. Живописец — Репин. Путешественник — Пржевальский.

Конечно, кроме Пржевальского были и другие великие путешественники. Марко Поло, Тур Хейердал. Как, впрочем, и музыкантов прекрасных много, и живописцев, и поэтов. Но кто-то в этих списках всегда первый. Как Юрий Гагарин. Список, разумеется, у каждого свой.

Пржевальский для меня всегда первый в когорте путешественников. И дело тут совсем не в землячестве. В школьные годы как-то совсем не придавал этому значения. В юности нам вся земля кажется роднее. Да и хочется побыстрее оставить дом и пуститься в самостоятельное странствие. Даль дальняя и сулит приключения. Юг? Ни в коем случае! Север — лучше, но, пожалуй, слишком близко. Сибирь? Дальний восток? Средоточие Азии? Да! Именно эта даль, освоенная Пржевальским, и манила.

У нас Байкал оказался последним пунктом путешествия. Вдвоем с товарищем после школы мы отправились в эту манящую даль Азии. Довелось год жить в самом глухом углу — в Баргузинском заповеднике. И на заповедном берегу уже чувствовалось дыхание той сердцевинной Азии, о походах в которую рассказывали книги Пржевальского. Транзисторный приемник «Альпинист 305» с длинными и средними волнами легко ловил мяукающие голоса и странную музыку этой Азии в натопленных зимовьюшках посреди баргузинской тайги, в горах. Она была поблизости. До нас долетали ее ветра. Но побывать там так и не пришлось. И Пржевальский остался проводником юношеских мечтаний об этой дали. И главным путешественником.

А вот пришло время обратиться к тому, что совсем рядом.

Пржевальский — смолянин. В смоленской гимназии он учился, и в Днепре однажды, по решению однокашников, утопил классный журнал, за что был высечен розгами, на улице Соболева — тогда Армянской — он с младшим братом и дворовым дядькой жил в нанятой квартире, а на каникулы возвращался в родное Отрадное.

Фото: Хутор в окрестностях Отрадного

В окрестностях Отрадного побывал еще летом, когда возвращался из десятидневного велопохода. Хотелось увидеть Отрадное, но в тот раз не получилось, промахнулся, поехал не по той дороге, заночевал в двух-трех километрах, наутро отыскивать дорогу не стал, сильная жара и отсутствие воды погнали меня дальше. А, увидев на восходе чаек, сосредоточенно летевших треугольниками и стаями, предположил, что они держат путь на Лоб-нор.

До Лоб-нора была не одна тысяча верст. А чайки летели на озерцо, которое открылось взгляду позже, справа от дороги.

Осенью в Отрадное поехал на пригородном поезде. Вышел на остановке Пересна. Когда-то в переснянскую библиотеку ходил за десять верст с хутора загорьевский подросток — Саша Твардовский. Его хутор был по одну сторону от железной дороги. А имение Отрадное — по-другую. Его уже разорили в то время.

Асфальтированная дорога привела к пруду. На мой вопрос об Отрадном, старик рыбак с энтузиазмом ответил, обводя окрестности рукой: «А вот оно и есть!» Из дальнейшего разговора я узнал, где именно памятный знак. Старик, как водится, сетовал на новые времена и вспоминал прежние, когда здесь был совхоз. Подумалось, что примерно такой же разговор мог состояться и девяносто с лишним лет назад.

Фото: Краски Отрадного

И вот она стела, бетонное сооружение, громадная и неказистая плита как раз в совхозном стиле, на которой написано, что здесь и родился Пржевальский. То есть это еще не Отрадное, а Кимборово, имение родителей матери. Немного позднее мать и отец будущего путешественника переселились в свой дом. Эта усадьба и была названа Отрадным, она находилась в полутора километрах от Кимборова. Тесть с тещей не хотели видеть болезненного, бледного и худого зятя, отставной офицер Михаил Кузьмич Пржевальский был им не по душе. А умная и настойчивая дочь — любила его. В новой усадьбе отставной штабс-капитан пожил совсем мало из-за болезни легких. Мать воспитывала детей одна. Восемь лет спустя вышла еще раз замуж. Ее брат Павел Алексеевич Каретников, промотавший свое имение, любитель заложить за воротник, поселился в Отрадном и обучал детей грамоте, а позже и охоте, особенно старшего, Колю. И тот навсегда полюбил эту забаву — бродить по лугам и перелескам, болотам, выслеживая дичь. Гимназист спал и видел лес Отрадного, холмы и облака. И на каникулах предавался своей страсти. И, конечно, здесь он и поймал этот страннический флюид, на этих склонах…

Фото: Утро в Отрадном

Фото: П. А. Каретников, дядя Пржевальского

Фото: Пржевальский на охоте в родных местах

Я оглядывался. Где разбить лагерь? Палатку поставил в километре или в двух километрах к югу от стелы и дороги, на краю рощицы, возле дубов, на западном склоне вытянутого с севера на юг холма. Сразу обратил внимание на железное ржавое кольцо с цепью, вбитое в морщинистый ствол. Но не придал этому особого значения. Мало ли кто мог приводить сюда какую-нибудь животину, корову или лошадь, чтобы паслись. Хотя и далековато от Пересны. А больше тут никаких деревень и не было. И почему-то мысль об Отрадном мне не пришла. Просто я не решался предположить, что двигаясь вслепую, набрел на место бывшего имения. Но то, что где-то здесь ходил Николай Михайлович Пржевальский, — об этом то и дело вспоминал.

Вот этот же аромат осени, запах дубовой листвы, калины чувствовал подросток охотник с отцовским ружьем. И на привале его согревал костерок из дубовых сучьев, медленно, но жарко, упорно горящих. И, наверное, ему чудилась какая-то распахнутость мира… Впрочем, это уже скорее субъективное впечатление — распахнутости здешнего мира, — идущее от самого имени путешественника. Но в самом деле, с холмов здесь открываются далекие виды. И утреннее небо в робком солнце сулит простор.

Отрадное

Отрадное то и дело вспоминал путешественник в сокровенных глубинах Азии. Сюда он возвращался после великих трудов, шумных встреч в столице. Но и сразу же брался за дело, писал книги, составлял планы будущих экспедиций.

С юга донесся железный грохот и протяжный гудок поезда. Именно эта дорога и вынудила Николая Михайловича после долгих колебаний — так он был привязан к Отрадному — подыскать другое место, лесную Слободу в озерном северном крае Смоленщины.

В Слободе мы еще побываем.

А пока с рюкзаком «Тибет 100» за плечами шагал я в пожухлых травах как раз по направлению к железной дороге. Целью моей была деревня Лобково, находящаяся в пяти-шести километрах от Кимборова. В этой деревне в церкви венчались Елена Алексеевна Каретникова и Михаил Кузьмич Пржевальский, а позже там был крещен и Николай Пржевальский. Возле церкви похоронены отец путешественника, дядя-охотник и дед по матери, бывший крепостной, сумевший дослужиться до чина коллежского асессора и добиться дворянского звания. С отцовской стороны предки отличались не меньшим упорством: запорожский казак Корнила Анисимович Паровальский воевал у поляков и за отличия был возведен в дворянское звание и фамилия его уже была Пржевальский.13

Утро, проблеснувшее было солнцем, сменилось серым днем. Но настроение было отличным. С именем «Пржевальский» в помыслах нельзя унывать. Это имя бодрит любого, даже самого скромного странника. Да вот смешно сказать, но я заблудился, что называется, в трех соснах. Благополучно дошагал до железной дороги, пересек ее, а дальше железная дорога как-то странно уклонилась куда-то. Такое было впечатление. На самом деле слишком взял в сторону я сам. Небо уже сулило дождь.

— Так, так, и поделом, — пробормотал я, вспоминая, как вечером, связавшись по мобильному телефону с женой, передал ей привет от Николая Михайловича. «От кого?» — изумилась жена. «Ты что, забыла в чьих владениях я нахожусь?» — «О, господи!» — сказала жена, в ее голосе чувствовалось недовольство. И ночью мою палатку рвал ветер, сны наполняли кошмары, мне чудились мечущиеся вокруг палатки звери. Проснувшись, я вспомнил вчерашнюю фразу и подумал, что сморозил глупость. И вообще-то моя реплика была фамильярна, но нелепость ее усиливается и тем обстоятельством, что Николай Михайлович был ярым женоненавистником. На все призывы окружающих обзавестись семьей и, так сказать, остепениться, он отвечал примерно в том духе, что женат на пустыни. И когда женились его спутники, он считал их пропащими. В свои экспедиции женатых он старался не брать, памятуя, как в самом первом дальневосточном странствии его изводил нытьем об оставленной в Варшаве невесте спутник, немец-препаратор Клхер, так что в конце концов Пржевальский был вынужден прогнать его к чертям. Не удивлюсь, если потомки этого Клхера гордятся тем, что он был причастен к великим свершениям в жизни русского путешественника. Имя его не исчезло благодаря тому, что Пржевальский понадеялся на него и взял с собой из Варшавы.

Оставив позади еловый лесок, я вышел в поля, поросшие дикой травой. Пошел наобум прямиком — и вскоре увидел крыши деревни. Это и было Лобково. Человек в дороге делается немного суеверным. И я расценил это небольшое происшествие уже как добрый знак.

Лобково

Лобково, некогда большая деревня на дороге, связывающей Смоленск и Рославль, со строительством нового шоссе свое значение утратило. Но в советское время деревня оставалась крупной, здесь был выстроен кирпичный двухэтажный жилой дом на несколько квартир. Сейчас в этом доме многие окна выбиты. Но примерно половина квартир обитаема. Курятся дымком и деревянные дома вокруг. Хотя на улицах ни души. Где же церковь и кладбище? Посреди деревни возвышался холм со старыми мощными тополями и липами. Можно было и не спрашивать, а сразу туда идти. Но с рюкзаком по горам порхать нет охоты и сил, и я продолжал отыскивать живую душу на улицах Лобкова. Меня, конечно, заметили из окон. И, наконец, одна обитательница двухэтажного кирпичного дома вышла прямо в домашнем халате. По голосу чувствовалось, что она курит, а по мешкам под глазами было понятно и главное ее пристрастие. Снова я услышал сетования на новые времена, вздохи о времени былом. Догадка моя насчет холма с деревьями подтвердилась, и я направился уже под накрапывающим дождиком туда.

Взойдя на холм, под старыми деревьями сразу увидел гранитный обелиск, обнесенный оградой, напоминающий столб на Урале, где с одной стороны написано «Азия», а с другой «Европа». Только здесь сторон было больше, все четыре. И на одной значились имя, отчество и фамилия отца Пржевальского, на другой — дяди-охотника, на третьей — деда-крестьянина, ставшего дворянином, а на четвертой была некая неразборчивая надпись. Больше никаких могил на этом старом кладбище вообще не было. Они исчезли, ушли в землю безвозвратно.

Среди травы виднелись остатки церкви, той самой, под несуществующими сводами которой билось сердце будущего путешественника, вбирало в кровь этот воздух, настоянный на березах, дубах и травах… Впрочем, родился он в конце марта. Ну, ничего, травы и деревья вскоре заблагоухали и зашумели. Первым птицам и голосам зверей он внимал здесь, на этих холмах, в этих полях и перелесках.

Под мелким дождиком я шагал к станции Грудинино, испытывая чувство некоей полноты, какое обычно возникает в конце удачного похода. На станции стоит один жилой дом, есть колодец. Так что мне удалось скрасить ожидание пригородного поезда чаепитием с яблоками, сорванными в заброшенном саду, припоминая, каким любителем чая был путешественник. Пржевальский писал, что чай — это универсальная пища номада, монгол, например, не может продержаться без чая нескольких суток — «будет роптать во все горло на свою несчастную судьбу». И хотя Николай Михайлович без чая и не роптал бы, но и сам был номадом, и от усердной службы в первом походе в Центральной Азии его чаша и чайник прохудились, так что пришлось расплавлять медные гильзы, чтобы их «штопать».

Руины церкви в Лобкове

Дома я отыскал отчет о походе в Отрадное, написанный ученицей педагогического лицея-интерната имени Кирилла и Мефодия Алисой Фетисенковой. Ученики побывали там тремя годами ранее, имея верные указания смоленских краеведов Е. П. Гавриленковой, А. С. Кочергина и В. И. Грушенко, где же именно искать бывшее дворище Отрадного. Из этого подробного и дельного отчета мне стало ясно, что как раз там я и установил палатку и провел две ночи. Узнал и, что же именно было начертано на четвертой стороне гранитного обелиска. Видимо, три года назад надпись еще читалась. Вот она: «Отечество прославившего всех видавший….сим…и… мати живот свой воскреси. Послание, гл. VI»

Правда, во всех посланиях Нового завета не удалось обнаружить похожих строчек, но я и не стал усердствовать. Это только в детективах под конец с беспощадностью открываются все загадки. Жизнь любого человека никогда не исчерпывается вполне. Белые пятна, вроде неведомых плоскогорий, остаются в каждой судьбе.