Лао Цзы, ты не прав

С годами все понятнее сентенция Лао Цзы из книги Чжуан Чжоу. В ответ на вопрос о странствии он заявляет что-то вроде этого: ах, оставь эту затею, мой друг, Поднебесная всюду одинакова.

Фото: Шляпа на обочине дороги в Отрадное

Но мечтания юности не исчезают совсем, тлеют углями, внезапно вспыхивая в снах или наяву при встрече с давней книгой, какой-нибудь фотографией или песней. И с Лао Цзы начинаешь спорить. Даже одна область, один город, такой небольшой, как Смоленск, разнообразны. Например, есть унылая и длинная улица Шевченко, не вызывающая никаких ассоциаций, и есть улочки старого города, Красный и Зеленый ручьи возле собора и крепостной стены или улица Пржевальского, сама по себе живописная, но еще и звучащая бодро и призывно, как походная труба. То же и смоленская земля. На севере озерный край, в центре холмистый, к востоку равнинный. Ну, если древний китайский мудрец имел в виду участь человека в Поднебесной, то, наверное, он был прав. Хотя это мудрое умозаключение не помешало ему отбыть куда-то в иные пределы, «на Запад», верхом на быке, отдав на прощание начальнику заставы рукопись всемирно известного трактата «Дао дэ цзин».

Страстным заочным спорщиком с древним автором упомянутого речения можно считать Пржевальского. Он родился как будто именно для того, чтобы опровергнуть суждение Лао Цзы. Точнее, суждение, вкладываемое в уста Лао Цзы другим древнекитайским философом Чжуан Чжоу. В книге последнего можно найти и другие замечания о странствиях.

Первая глава «Чжуанцзы» называется «Странствия в беспредельном», там высмеиваются Цикада и Горлица, недоумевающие, зачем Феникс так высоко взлетает и отправляется в неведомые дали, если достаточно перелететь на соседнее поле и поклевать зерен, чтобы быть сытым. Для вполне реальных Цикады и Горлицы этого хватит. А вот мифическому Фениксу — нет.

»В гневе он взмывает к небесам, распростертые крылья его — точно нависшие тучи. Феникс делает круг над водой и перелетает на Южный океан… Обопрется о вихрь и взлетает на девяносто тысяч ли. Улетев, шесть лун отдыхает»2.

Путешественнику Пржевальскому, конечно, странствия давались не так легко. Но в этой цитате заключен словно бы символический дух всей его жизни, поражавшей современных ему «цикад» и «горлиц». По прошествии более чем сотни лет это удивление испытывает любой человек, обратившийся к жизни и судьбе путешественника. Это чувство будет еще сильнее, если любопытствующий предпринимал хотя бы двухдневные походы и знает, как, оказывается, много вещей, съестного надо уложить в рюкзак, тем более, когда на дворе не беспечная летняя пора, а ранняя весна или осень. А зима? В двухнедельный зимний лесной поход надо тащить на себе целый воз. Попробуйте спланировать двухнедельный поход по январским лесам. Попытайтесь осуществить свой план. А потом представьте, что маршрут пройдет по неизведанным чужедальним краям и растянется на тысячи верст и два-три года. Самому амбициозному участнику вашего двухнедельного похода придется признать, что это была только детская забава, легкая разминка, проверка прочности лыж. Да еще в таких комфортных условиях — в лесах, где можно укрыться под каждой елкой, нашел приличный выворотень, нарубил сушняка, развел костер и полеживай на лапнике, кемарь, подставляй бока теплу, повторяя вслед за казаками Пржевальского старую присказку: с одного бока петровки, а с другого — рождество (Петров пост приходился на июнь). И можно обойтись без ружья, вряд ли ночью нападут буйные дунгане, да и днем не придется выслеживать зверя и дичь для музейной коллекции, все звери и птицы уже переписаны, изучены.

Маршруты Николая Михайловича Пржевальского поражают воображение.

1600 километров маршрутной съемки он уже сделал в самом начале своего пути, в Уссурийском крае, добившись не без труда — при первой подаче рапорта с просьбой о службе на Амуре странного прапорщика посадили на трое суток под арест — перевода в Восточную Сибирь из Варшавы, где он преподавал в юнкерском училище историю и географию. Но результатом этой двухлетней экспедиции, проведенной, в сущности, в одиночку были и коллекции растений, птиц, весьма смелая статья о положении казаков, влачивших жалкое существование после переселения из родных мест на Дальний восток, а также книга «Путешествие в Уссурийском крае». Статьей поперхнулось сибирское чиновничество, тут же было состряпано опровержение, более похожее на ушат помоев. Молодой путешественник потребовал опубликовать свои возражения, но «Известия Сибирского отделения Географического общества», напечатавшие клеветническую статейку, обращение Пржевальского проигнорировали. Офицер все-таки сумел опубликовать свое протестное письмо уже в Петербурге. И это достойно удивления. И напор честного молодого офицера, и факт публикации, и то, что за этим не последовало никаких «оргвыводов». Напротив, новоявленный путешественник и печальник о сирых мира сего получил Серебряную медаль Русского географического общества.

Это был первый проблеск «счастья», о котором Пржевальский не уставал повторять в своих книгах.

Так началось «счастье Пржевальского».

Лхаса, город мечты

Уже в первом путешествии по Центральной Азии четверка русских дошла до верховьев Голубой реки (Янцзы) и до Лхасы оставалось всего 27 дней пути. Впрочем, эти слова — «всего 27 дней пути» — принадлежат самому Пржевальскому, а не автору этого очерка. «Всего 27 дней пути» — это голые камни посреди разреженного воздуха, продуваемые зимней стужей. На предыдущих верстах этот путь был отмечен скелетами вьючных животных. Незадолго до экспедиции из Лхасы вышел караван из тысячи верблюдов и яков и трехсот человек. Все животные погибли. Нашли свою кончину и пятьдесят человек. Но нет сомнения, что ведомые счастьем Пржевальского русские прошли бы эти восемьсот верст, отделявшие их от священного города, несмотря на изношенную одежду. Но денег оставалось всего десять рублей. А из Лхасы ведь еще пришлось бы возвращаться.

Второе путешествие Пржевальский начинает с целью снова выйти в Тибет, Лхасу и на реку Брамапутру. Но этому помешала пустынная болезнь — зуд тела, буквально одолевшая путешественника, так что он не мог даже ехать верхом, из подручных средств ему смастерили повозку. От огорчения путешественник плачет. В довершение всего через некоторое время приходит известие о смерти матери в далеком смоленском Отрадном.

И все-таки книгу об этом путешествии Пржевальский заканчивает так: «Оглянувшись назад, нельзя не сознаться, что счастье вновь послужило мне удивительно.

С большим вероятием можно сказать, что ни годом раньше, ни годом позже исследование Лоб-нора не удалось бы»9.

Лоб-нор, таинственное озеро, известное лишь по древним китайским картам, было поймано Пржевальским. Дело в том, что это кочующее озеро. И найдено оно было совсем не там, где его обозначили древние картографы. Лоб-нор, озеро, изобилующее рыбой, весной и летом оглашаемое птичьими криками, можно сравнить с рыбой или птицей, попавшейся в силки пытливому охотнику. Жизнь местных рыбаков на его берегах была тяжелой, но, на удивление, продолжительной. Путешественнику встречалось много семидесяти- и девяностолетних бодрых стариков. В четвертое путешествие у пришельцев с местными завязались дружеские отношения. С симпатией пишет Пржевальский о лобнорском правителе Кунчикан-беке, называя его отцом родным для подопечных. Особенно по душе путешественнику его нелюбовь к городам. Еще бы, ведь и сам Пржевальский сравнивал город с тюрьмой, томился и тосковал в гостиных и на людных улицах.

Фото: Маршрутно-глазомерная съемка,
выполненная капитаном Пржевальским в 1871 — 1873 гг

Лишь только один город его влек — Лхаса. И третье, и четвертое, и пятое путешествие Пржевальский начинал в твердой уверенности достичь этого заповедного города.

Во время третьего путешествия экспедиция, можно сказать, подступила вплотную к этой заветной мечте: двести пятьдесят верст оставалось до Лхасы. Начались переговоры с посланниками далай-ламы. Владыка запрещал русским дальнейшее продвижение к Лхасе. Тибетцы чурались русских, торговать им было запрещено. Но, дожидаясь нового решения далай-ламы, Пржевальский наблюдает жизнь этого народа и составляет довольно подробные сведения. После более чем двухнедельного ожидания ответ был поучен. Ответ тот же. Пржевальский вступил в дискуссию с важным сановником, прибывшим из Лхасы, пытаясь доказать абсурдность опасений далай-ламы и всего народа, русские не хотят ничего худого для тибетцев, и хотя они иной веры, бог един, и божьих странников всюду следует привечать. Замечание монотеиста, явившегося откуда-то с севера, конечно, не могло произвести на тибетского буддиста никакого впечатления. Бога вообще нет, мог бы ответить этот сановник в собольей шубе по имени Чжигмед-Чойчжор. Возможно, продолжил бы он, есть демоны и некие сущности, но поклоняться им — значит впустую тратить время.

Поняв, что и он впустую тратит время и красноречие, Пржевальский попросил выдать ему письменный отказ. На следующий день на восходе солнца, озарившего юрту и палатку русских у горы Бумза, столовидной формы, тощие травы, камни, снег, верблюдов, двух собак, посланцы принесли бумагу. В ней было сказано: «Но те, которые сыздавна не имели права приходить, по единогласному давнишнему решению князей, вельмож и народа, не принимаются…" Генерал Пржевальский поименован в бумаге так: «амбань Николай Шибалисики»10.

Русским оставалось лишь провожать взглядами снежных грифов, беспрепятственно реявших над ледниками и вершинами — в сторону Лхасы.

Фото: Буддийский текст

Есть от чего впасть в уныние. И посетовать на оставившее тебя счастье. И Пржевальский как будто поддается этому настроению: «Необычайно скучными показались нам, в особенности первые, дни нашего обратного движения в Цайдам. Помимо недостижения Лхасы как главной причины, вызывавшей общее уныние, невесело было подумать и о будущем». Наступала суровая зима Северного Тибета. Трудно и вообразить чувства путешественников, если даже читатель испытывает у этой горы Бумза разочарование. Жаль! Упрямство далай-ламы и его советников лишило нас живейшего свидетельства о сердце Тибета — Лхасе. Ведь все равно туда проникли и писатели, и фотографы, и туристы, и киношники. Заповедная твердыня открыта. Но так показать ее, как это умел делать Пржевальский, никто не сможет.

От Лхасы, конечно, не убудет…

Но и маршруты Пржевальского от этого не утратили своего значения. И эта неудача вовсе не венчает даже одно третье путешествие, не говоря уж обо всех экспедициях. Неудача лишь резче оттеняет все свершения этой судьбы.

Через какое-то время Пржевальский уже поддался своей обычной ненасытной любознательности. Он снова исследователь с острым взглядом, страстный охотник, неутомимый путник и — бытийствующий поэт: «Мы отправились перед вечером вчетвером… верхами версты за четыре от своего стойбища, взяли с собой войлоки и одеяла для ночевки, чайник для варки чая и кусок баранины на жаркое — словом, снарядились с известным комфортом. Перед закатом солнца добрались до места охоты… Невольно припомнились мне теперь наши весенние вечера, в которые, бывало, на родине, я слушал пенье птиц, стоя на тяге вальдшнепов в лесу. И мысль моя далеко унеслась по пространству и времени… Луна поднялась на востоке горизонта; вечерняя заря догорала на западе, и мы, не дождавшись фазанов., спустились к своему бивуаку. Здесь горел огонь, казак сварил чай и зажарил на вертеле баранину».

Читая эти строки, хочется жить. От книг Пржевальского веет здоровьем. Неудачи делают этот дух убедительней и крепче.

И заканчивается повествование о третьем путешествии и недостижении Лхасы обычным уже для этого человека утверждением счастья: «День и ночь неминуемо будут ему грезиться картины счастливого прошлого и манить: променять вновь удобства и покой цивилизованной обстановки на трудовую, по временам неприветливую, но зато свободную и славную странническую жизнь…»11

Три года спустя Пржевальский снова в седле — в пути от Кяхты на истоки Желтой реки. Знаменитый на весь мир полковник с пожизненной пенсией в 1200 рублей, не однажды похороненный журналистами, осыпанный наградами, всеми любимый и узнаваемый на питерских и московских улицах, завидный жених и уездных, и столичных девиц, вновь ускользал от всех. Путешественник мог бы повторить вслед за другим упорным пустынником и бодрым пешеходом Григорием Сковородой: «Мир ловил меня, но не поймал». Впрочем, уместнее эту присказку было бы произнести в начале последней, пятой экспедиции. Сковорода просил начертать эти слова на его могиле. А именно пятая экспедиция и свела в могилу Николая Михайловича Пржевальского. Он неосторожно напился сырой воды на охоте, схватил тиф и быстро сгорел.

…Но ведь в самом деле фениксом возрождается в своих книгах. Пять книг — в них достаточно простора для нескончаемых странствий. С каждым новым читателем генерал Шибалисики, тут сановники далай-ламы верно угадали его будущее звание, снова будто впервые начинает свой путь, вспоминая самый первый день своих странствий: «Таким незабвенным днем для меня было 26 мая 1867 года, когда получив служебную командировку в Уссурийский край и наскоро запасшись всем необходимым для предстоящего путешествия, я выехал из Иркутска по дороге, ведущей к озеру Байкал…»12

Продолжение в следующем номере…