Борис Гребенщиков спел 20-го февраля в Смоленске. Событие, как, скажем, Новый год, довольно часто происходящее, но не становящееся от этого менее радостным, любимым и знаковым.

Переполненный зал «Губернского», корректная пятнадцатиминутная задержка от анонсированного времени начала концерта, выход музыкантов, и, наконец, сам Борис Борисыч с неизменной легкой улыбкой на губах — все было как и два, и пять, и десять лет тому назад.

Потом песни, непередаваемо насыщенные красотой слова и мысли, тяжеловесные рок-н-роллы и легкие, почти воздушные баллады. Все было просто и парадоксально, как это всегда бывает у Мастера.

И все-таки что-то было не так, не как всегда… Гребенщиков не спел нынче ни одной своей «стебно-озорной» песни, которые он всегда мастерски (как к месту сказанное крепкое словцо) уместно вкраплял в свой репертуар. Да чего там! Не было практически ни одной песни, после которой хотелось бы сказать, говоря по-советски: «Светла наша грусть!»

И хотя зал привычно просил «Стаканы» и «Древнерусскую тоску», очень быстро стало пронзительно понятно, что не будет их в этот вечер. И «Человека из Кемерова» не будет, и даже «Дубровского».

А в самом конце БГ сказал: «Странное ощущение от сегодняшнего концерта. Вот мы здесь поем, развлекаемся… А в это время в Киеве украинцы убивают друг друга». И спел песню, которую, по его же словам, «не исполнял очень давно». Вертинского. Про мальчиков, которых послали «на смерть не дрожащей рукой».

Он сказал про Украину. А подумалось почему-то про Россию.

Спаси и сохрани нас всех, Господи.

И вразуми.