— Юлия, как люди, которые хотят играть на сцене, попадают в театры, подобные вашему? Нужно ждать, чтобы кто-то пригласил, или можно попробовать самому «напроситься»?

— Я в театре двадцать третий сезон, и у нас в Доме работников просвещения (или Доме учителя, как привыкли смоляне) каждое лето, как правило, висят информационные стенды с сообщениями о том, что Дом учителя проводит набор в различные коллективы: курсы вязания, кройки и шитья и так далее. В том числе и в самодеятельные и творческие коллективы — народный театр балета и народный театр драмы. Но в последние годы, насколько я помню, берут только мужчин, женщин у нас хватает. Как говорит наш режиссер: «Вся драматургия строится на мужчинах». Поэтому мужчин в театре всегда недостает. Хорошо, когда численный перевес в их пользу. У нас пока наоборот. Наш режиссер практически каждый год набирает студию. Год люди ходят на курсы, на спектакли, смотрят, окунаются в атмосферу, чтобы хотя бы понимать, куда они идут. А потом или приходят в театр или не приходят. Это уже их выбор. Как правило, режиссерским волевым решением никто не отсеивается. Валерий Маркович [Валерий Исаев, художественный руководитель — авт.] говорит, что не имеет права не дать человеку возможности выйти на сцену, что мы не профессионалы, и он не может жестко сказать «да» или «нет», хотя, разумеется, понимает, кто более талантлив и более приспособлен к сцене. Возможность дается практически всем.

— Многие остаются после всех отсевов?

— Немногие. Вот смотрите, к юбилею театра мы составили список всех участников за шестьдесят лет. Всего через театр прошло сто восемьдесят семь человек (я, например, пришла сто сорок третьей). Бывает, кто-то придет на три-четыре года, кто-то на пять-семь лет. Женщины, например, выходят замуж и уезжают, или кто-то находит работу в другом регионе и перебирается туда с семьей. Мы понимаем эти ситуации. Наш театр — это хобби, не приносящее никаких денег. Люди держатся за свою основную работу, и тут без вариантов.

— Вы лично как пришли в театр?

— Мне повезло. У меня мама — «фанатка» театра. Она много лет проработала костюмером в нашем Доме учителя, в том числе и в театре. Я помню свой первый выход на сцену в шесть лет. Мама ставила в пионерском лагере спектакль «Золушка», и Золушку играла девочка, которая не пела, а песня по сценарию была. Так вот, Золушка в этой сцене открывала рот, а я исполняла песню. Пажи выносили стол со скатертью, я сидела под столом и оттуда пела. Это был мой первый выход на сцену. Немного позже, в семь лет я уже работала Снегурочкой, поскольку мама была Дедом Морозом в детском саду. Понемножку, по чуть-чуть она вытаскивала меня вести какие-то концерты. У меня в детстве, как я говорю, было «одиннадцать лет лагерей». Моя мама всю жизнь была или старшей вожатой или директором лагеря, вела театральный кружок. И каждую смену мы обязательно ставили какой-нибудь спектакль. Я переиграла очень много самых различных ролей.

А с этим театром получилось так. Я работала в Доме учителя в детском секторе. А надо сказать, что некоторые сотрудники на тот момент уже занимались в театре. И как-то на корпоративе, посвященном Восьмому марта, зашел разговор о театре. И я говорю, мол, как бы мне хотелось в ваш театр. Я хожу на постановки, я смотрю, мне так хочется. Мне отвечают: «А какие, собственно, проблемы?« — «Что, так просто?!" И уже 10 марта я пришла на репетицию. До сих пор помню, что 10 марта — день моего прихода в театр. Репетировали в тот день Мольера «Жорж Данден, или Одураченный муж». Режиссер сказал: «Садитесь в зал, смотрите. Ходить и смотреть — это тоже учеба». Он абсолютно прав. Смотреть на репетиции из зала — это совсем не то, что выходить на сцену. Это совсем другой взгляд на актерство.

Так я просидела два месяца, а в мае мы выпускали премьеру, и меня назначили ведущей спектакля. У нас есть такая должность — ведущий спектакля, который отвечает за сцену, свет, занавес, выходы, подачу текста, музыку. Это настолько ответственная работа, что, скажу вам, иногда легче сыграть спектакль, чем провести его. Сейчас, по прошествии лет, говорю ребятам, что моя нервная система уже не способна выдержать ведение спектакля. Волнуешься за все и за всех, за весь ход постановки. Огромное напряжение. Но я вела тот свой первый спектакль целый год, и мне дали в нем роль, я вышла на сцену. Получилось, что я оказалась нужна, в тот момент в театре было не так много народу, и мой приход некоторым образом выручил ребят. А уже в следующий сезон, который начался с сентября, я получила главную роль в «Поздней любви» Островского, в двадцать один год. Я благодарна нашему режиссеру за то, что он быстро стал меня вводить в репертуар.

— Как в ваш театр попадают пьесы, их отбирает режиссер, или все участники коллектива заняты поисками материала?

— Решающее, последнее слово, конечно, за режиссером, но в последние годы я, честно сказать, немного «обнаглела» и иногда подсовываю Валерию Марковичу пьесы, которые нахожу в интернете. Специально выискиваю, слежу за премьерами, читаю рецензии. И если обнаруживаю, как мне кажется, подходящие пьесы, несу ему. Конечно, он сам отслеживает огромное количество материала, в частности в журналах «Современная драматургия», все свежие вещи у него на контроле. Сейчас в репертуаре нашего театра есть некоторые пьесы, которые нашла я и горжусь этим. За двадцать лет я примерно поняла, что любит режиссер, что любим мы. У нас классический в хорошем смысле слова театр. Мы ставим и классические вещи, и современные, но без каких-либо экстравагантных экспериментов. Я очень рада тому, что Валерий Маркович дает нам возможность играть классику.

-То есть Евгений Онегин у вас на роликах не катается?

— Не катается. Такого рода эксперименты исключены. Стараемся следовать классике. В образах, в соответствии эпохе, во всем. Образ должен быть цельным. Обращаем внимание на каждую мелочь, вплоть до носков в костюмах героев. Насколько позволяют наши возможности, разумеется.

— О возможностях. Вы же практически все в театре делаете сами, гримеров и костюмеров у вас нет, как выходите из такого положения?

— Костюмеры в Доме учителя есть, гримеров нет. Но Валерий Маркович, к нашему счастью, в свое время проходил во время учебы курс «Искусство грима». Наш режиссер вообще, как говорится, и швец, и жнец, и на дуде игрец. Все, что можно, у нас делается и изготавливается внутри театра. А костюмы, извините, приносим из дома-то, что не носится. У меня есть знакомые, которые иногда говорят: «Не знаю, выкинуть одежду или вам в театр отдать?" В театр! Если что, мы сами здесь выкинем. Поэтому нам особенно тяжело ставить спектакли исторические. Есть, конечно, какой-то запас. В свое время еще моя мать, работая костюмером, ездила в Москву в театр имени Станиславского, где ей отдали списанные костюмы, и она привезла оттуда несколько мешков с красивыми балетными и театральными платьями. Пытаемся в них выходить. Что касается современных вещей — все на полнейшем подборе. Очень редко что-то шьем на заказ. Я сама шью и иногда понимаю, что какие-то вещи лучше сшить, чем искать. Ничего, выкручиваемся.

— Спартанские условия накладывают ограничения на репертуар?

— Однозначно да. Это вопрос больше режиссерский, и мы часто слышим от него: «Понимаете, я бы хотел взять вот эту пьесу, но наша сцена не дает возможности». Мы не можем, например, сделать пять мест действия, у нас другие условия, но, тем не менее, выкручиваемся, пытаемся восполнять актерской игрой, режиссерскими задумками.

— Сейчас нередко и репертуарные профессиональные театры жалуются на то, что народ не ходит на спектакли. На что вы рассчитываете, почему зритель должен пойти к вам?

— Я хочу верить в то, что — да простят меня профессиональные актеры — мы пытаемся простым языком говорить о сложных, может быть, вещах. Без заумностей, без привлечения пластики, света. У нас просто нет таких возможностей. Кроме нас самих, актеров, у нас ничего нет. Мы это понимаем. Кроме того, маленький зал — всего сто двадцать мест. От сцены до первого зрительного ряда практически полметра. Режиссер нам всегда говорит, что мы не спрячемся ни за партнера, ни за свет, ни за глубину зала. Что если у нас есть что-то в глазах, то люди придут и это увидят. Если ничего нет, то дело наше бесполезно. Конечно, у нас есть некоторая ставка на родных, знакомых. На премьеры эти люди приходят в первых рядах, но есть спектакли, которые мы играем по десять-пятнадцать лет, и вы понимаете, что на них все эти годы ходят не только наши знакомые. Ходят те, кто просто любит этот театр. Нам очень приятно, когда приходят люди «с улицы», и они приходят практически каждую субботу, когда мы играем. Многие зрители понимают, что у нас есть два состава, что разные актеры — это разные спектакли. Приходят зрители на одного человека и потом говорят, что придут еще и на второго в этой же постановке. Это дорогого стоит. У нас умные понимающие зрители. Пускай зал иногда не полный, но нам дорог каждый человек. «Дыхание зала» — это ведь не просто так сказано. Ты слышишь, как реагируют на реплики, на взгляд, на паузы. Понимаете?

Мы ждем всех, приходите к нам в театр.

— У вас были мечты о профессиональной сцене?

— Однозначно, конечно. Я в шестнадцать лет загорелась идеей стать актрисой, но мама спокойно опустила меня на землю. «Куда ты поедешь? В какую Москву? Там таких, как ты…" И для меня народный театр стал выходом в этой ситуации — где-то профессионально зарабатывать деньги на жизнь и реализовать свою мечту на сцене. Боюсь, что кроме как в Смоленске я нигде в другом месте не смогла бы этого сделать. Этот театр у меня, надеюсь, на всю жизнь. С возрастом мы переходим, конечно, на другие роли, но, дай Бог здоровья режиссеру, надеюсь, что еще поиграю.

— Вы обижаетесь на слово «самодеятельность»?

— Всегда говорю, что если люди делают свое дело честно, то это огромный плюс. Горжусь, что занимаюсь в самодеятельном коллективе. В своей профессии я могу проявлять одни свои качества, а на сцене — другие. Когда коллеги по работе узнают, что я играю в театре, то смотрят, как мне кажется, на меня другими глазами. Мне это очень приятно. Мы выходим на сцену бескорыстно, у нас нет борьбы за роль, которая принесет больше денег или за звания, которые позволят получить более высокую ставку.

— Интриги, присущие театру, у вас наличествуют?

— Конечно, как и в любом театре. Но, я надеюсь, они у нас не на таком уровне накала, не так все запущено. А без интриг какой театр? Это же тоже интересно. Мы приходим сюда пообщаться. Идем в театр, оставляя работу, дом, идем, чтобы не просто выйти на сцену. Строго говоря, самое интересное — это подготовка, процедура рождения спектакля. Не скажу, что мы зубами вырываем для себя роли. В этом плане наш режиссер, надо отдать ему должное, понимает, что нам надо играть разные роли, что-то в своем привычном амплуа, а что то, извините, в совсем другом. Его любимая фраза «Ломайте себя!». А без этого как? Я всегда думала, что буду играть героинь. Но, простите, сколько лет можно играть героинь? Когда тебе двадцать три года и ты переиграла всех героинь, то в сорок надо уже переходить на матерей героинь или уходить в характерные роли. Слава Богу, такая возможность у нас в театре есть. Худо-бедно я каждый год имею роль, а благодаря нашим девочкам, которые уходят в декрет, иногда и две. Не думаю, что всякая профессиональная актриса столько сыграет в своем театре. У меня за двадцать три сезона сыграно двадцать шесть ролей. Где бы я еще столько поиграла?

«Дыхание зала» — это ведь не просто так сказано. Ты слышишь, как реагируют на реплики, на взгляд, на паузы

— Как себя заставить двадцать три года ходить…

— А мне заставлять себя не надо. Наоборот, меня из театра приходится гнать. Играю я, не играю, моя репетиция, не моя, — я сюда хожу все равно, и заставлять мне себя не надо абсолютно. Я не на всякую работу ходила с такой любовью, как сюда. Театр для меня — это что-то стабильное, постоянное, то, что поддерживало меня в какие-то непростые моменты жизни. Это моя отдушина.

— Много десятков лет практически в одном и том же коллективе. Тяжело психологически?

— Да перестаньте, я практически половину коллектива могу назвать своими друзьями на всю жизнь. У нас столько общих воспоминаний. Даже мои домашние понимают, что театр для меня — не часть жизни, а как минимум половина. У меня все самое яркое в этой жизни происходит в театре. Мы и помимо театра встречаемся. Огромное счастье, что у меня в жизни есть эти люди, которые со мной уже двадцать с лишним лет.

— У вашего режиссера деспотичная манера, или он в процессе постановки принимает какие-то ваши актерские находки и решения?

— Скажу как на духу. Он дает нам возможность реализовать себя, но последнее слово остается всегда за ним. Считаю, что это правильно. В театре нельзя не быть деспотом. Только так, только в таком варианте можно сделать общее дело. Иначе на сцене будет непонятно что. Я его понимаю: он из зала видит лучше, чем мы здесь на сцене. Всегда стараюсь идти за ним и надеюсь, что доставляю ему не так много хлопот.

[Валерий Исаев: — Спектакль — это не лоскутное одеяло. Когда художник пишет картину, вмешательство другого человека недопустимо. Пускай даже она будет плохой, но она будет в одном русле, в одном стиле.]

— Вы сама замечаете с годами рост своего актерского мастерства?

— Рост заметен и мне, и людям, которые смотрят мои работы много лет. Знакомые, долго не бывавшие у нас на спектаклях, а потом оказавшиеся в театре, говорят: «Как ты выросла!" Я благодарна им за эти слова, потому что надеюсь, что не просто так хожу сюда. На самом деле это очень просто проверяется. Мы много спектаклей записываем на видео, и бывает, что ставишь сейчас свою давнюю запись и понимаешь, как тяжело на себя смотреть. Это не то, то не так. Хочется выключить. Вообще оценивать себя со стороны тяжело, но я надеюсь, что разница в мастерстве есть.

— Как вам легче работать — от режиссерского показа или от кропотливых объяснений?

— Работу над пьесой мы начинаем с того, что сидим, читаем. У нас очень много спектаклей, которые делаются «за столом». Это очень хорошо. Когда выходишь на сцену, все практически готово. Чем больше поработаешь до, тем проще спектакль эксплуатировать. Хотя, когда, как я говорю, «подключаешь ноги», меняются и акценты, и оценки. Бывают моменты, которые находишь и понимаешь только на премьере, а то и после премьеры. Посмотрите спектакль в премьеру, посмотрите его же через год и посмотрите через пять лет, если он задержится в репертуаре. Совершенно другой спектакль. Мы и играем его с другим ощущением, плюс мы сами взрослеем, у нас уже другое отношение ко многим вещам. И свою героиню через десять лет я вижу по-другому.

[Валерий Исаев: — У нас в театре дрессуры нет, зато «застольный» период большой.]

— Классический вопрос для актеров — осталась ли какая-то несыгранная мечта?

— Какая актриса не мечтает, скажем, о Джульетте, но я понимаю, что когда в театре есть семнадцатилетние актрисы, мне приходится играть кого-то другого. Бывает, ставится спектакль, и ты знаешь, что будешь в нем участвовать. Приходишь, получаешь роль и понимаешь, что это совсем не то, на что ты рассчитывала. Вот так вот.

— А есть возможность сказать, я, мол, вижу себя в другой роли?

— Возможность сказать есть, но это ничего не изменит. Режиссер видит по-своему. Он же не просто нас как карты тасует. Он пытается сделать так, чтобы заняты были все, потому что это специфика самодеятельного театра. Нужно чтобы человека сюда что-то вело.

— Витают в вашем театре мечты о новой большой сцене, о других помещениях?

— Может быть, кто-то и мечтает о чем-то другом, но меня как актрису абсолютно устраивает этот зал и эта сцена. Мы привыкли к этой камерности и понимаем, что, скорее всего, именно в ней наша «фишка». Здесь зритель видит все: каждый наш взгляд, каждый наш жест, каждую оценку, каждый поворот головы. Здесь никуда не спрячешься. Я люблю эту сцену.