— Ангелина Игнатьевна, когда вы слышите, как молодежь жалуется на жизнь, что думаете по этому поводу?

— Думаю, что они дурные и трудной жизни на самом деле не видели. Я родилась в большой семье в Орловской области, у нас семья была двадцать человек. Говоря современным языком — фермерское хозяйство. Три брата, среди них мой папа, со своими семьями и дедушка с бабушкой.

— Дружно жили?

— Очень дружно. Нас считали кулаками, но какие мы были кулаки? До семнадцатого года у нас на хуторе все работали на помещика, потом он сбежал, и его землю разделили на всех крестьян.

У нас семья большая — земли досталось много. Я ни разу не видела своего папу, своих дядей, чтобы они курили и пили, а вот сосед пил, а весной приходил просить у папы овса или проса посеять. Папа всегда выручал, но, видно, по злости люди наговорили, что, мол, мы кулаки. Какие кулаки? В лаптях ходили, все трудились день и ночь. Да, были два кирпичных дома, соединенных между собой, но: земляной пол, длинный стол, скамейки. Ели из огромного общего таза деревянными ложками. Три коровы на двадцать человек, разве это много? Надо ведь было как-то прокормиться такой большой семье. Каждый имел свои обязанности. Взрослые в поле, а мы, дети, по дому. У меня в пять-шесть лет тоже была своя работа. Летом ходила в сад собирать яблоки в корзину, хорошие складывала в шалаш, плохие — скотине на корм. А вечером должна была обойти все куриные гнезда, собрать осторожно яйца. Взрослые приходили с поля, у нас уже все готово. Вы представляете, сколько соломы нужно было перетаскать, чтобы громадный чугун щей сварить?

— Соломой печи топили?

— Да, и подумайте, сколько ее нужно сжечь, чтобы, например, испечь хлеб. Сейчас я даже не представляю, как мы все это делали…

И вот однажды в декабре тридцатого года понаехало к нам во двор много повозок. Какие-то люди взламывали амбары, отбирали зерно, бросали на сани и увозили свиней и овец, уводили коров, лошадей. Увели скот, а потом и нас на сани побросали в чем есть, не разрешили взять с собой ничего, даже сменного белья.

Помню как сейчас, папа пытался взять в дорогу мешок хлеба, и чиновник какой-то с тростью в руках, в белоснежной шубе, в хромовых сапогах, в галифе спросил: «Кулак, что ты тащишь?„ — „Хлеба детям в дорогу“. Тогда он и со словами „Быстрее кулаки подохните“ отобрал мешок с хлебом у папы, ударив его тростью по спине.

Привезли нас на станцию. Длинный-длинный товарный состав, в котором скот перевозили. Погрузили нас как скотину в холодные вагоны с нарами и повезли.

— Вы все эти подробности помните?

— Все очень хорошо помню, как сейчас. Останавливают состав в чистом поле, пьяные конвоиры кричат: „Выходите по нужде! От вагонов не отходить! Иначе будем стрелять“. Два молодых человека постеснялись и немного отошли от своего вагона, тут же раздались выстрелы, и два трупа остались на снегу. После этого, конечно, никто никогда от вагона на остановках не отходил. Привезли нас в Вологду, выгрузили. Мужчин построили отдельно и, не дав даже проститься с семьями, куда-то угнали. А нас с матерями привезли на санях в какую-то церковь. Нары из промерзших досок были построены под самый купол. Дети, старухи, плач, стоны. Потом люди немного успокоились, и тут новая напасть — доски начали оттаивать, полилась вода. Вся наша одежда — платья, рубашки — были насквозь мокрые, сушить их негде, печей нет. Есть приносили один раз в сутки. Хлеб отмеряли обломанной спичкой, то есть каждая пайка была размером меньше чем длина спички. В туалет выводили под конвоем. В этой церкви мы просидели всю зиму. От тифа, от голода двадцать-тридцать человек каждый день умирали, их заворачивали в тряпки и куда-то уносили. Из нашей семьи в эту зиму умерли четверо детей и мама.

А весной нас, троих детей, вернули домой, как раз под Пасху. Получается, вспомнили, что дети не виноваты, кулаки кулаками, а дети за что страдают? Опомнились, когда почти все дети поумирали. Повезли нас домой, и, что вы думаете, мы пошли работать в колхоз.

Папу тоже отпустили в тридцать первом году. Он неграмотный был, но буквально прикован к земле. Папа, наверное, землю больше любил, чем маму. Он тоже пошел в колхоз работать.

Изо дня в день ходили на работу, хотя есть нечего было, сами голые, босые. И я пошла работать вместе со всеми.

— Вам же восьми лет еще не было.

— И что? Я наравне со всеми взрослыми ходила на прополку. А в тридцать третьем страшный голод начался по всей России. Весь конский щавель на лугах поели, с дуба мох сдирали и ели его. Но в колхозе работали.

Пришло время зимой подсчитывать трудодни. У нашей семьи — больше всех. И на собрании вместо того, чтобы сказать: „Вот они после ссылки не озлобились, с них пример нужно брать“, сказали: „Что это такое? У них больше всех трудодней, они же больше хлеба получат, опять кулаками станут“. Хлеба не дали, и без матери в рваных лаптях погнали в Карелию.

— Опять в ссылку?

— Да. Всю зиму гнали по этапу. Как я выжила — не знаю. Видимо, от природы такая выносливая. Заключенных из бараков перегоняли, и нас на их места — в бараки. Так от Орловщины до Карелии. К весне пригнали к Финскому заливу, до сих пор помню — тюлень там плавал. Завезли в Медвежьегорский район в глухую непроходимую тайгу. В Вологде нас вши заедали, а тут болота, тучи комаров. Поставили палатки, сделали нары, и мы лето провели в палатках, а к зиме выстроили какие-то домики.

Но самым памятным для меня из тех времен осталось общение с политзаключенными. Это ведь были сливки нашего общества, они головами должны были работать, а они пилами на лесоповале работали. Это страшно. Их лагерь находился от нашего километрах в пяти. Казалось бы, какое им дело до переселенцев. Он сам заключенный, получает на день одну селедку, небольшую пайку хлеба и неимоверную норму на лесоповале. Но они даже среди ночи приходили к нашим мужикам и говорили, что Россию спасать надо, детей учить надо, иначе Россия пропадет. Вот где настоящие патриоты Родины были, их бы нам сейчас, и наша страна бы была совершенно другой. Но и тогда наши мужики построили школу, а политзаключенные выделили из своего коллектива самого, видимо, высоко образованного человека, который разбирался во всех науках. Я его никогда не забуду. Генрих Диль, поволжский немец. И вот он нас учил, а остальные за него его норму выполняли, потому что иначе — расстрел. Диль нам преподавал математику, физику, химию, немецкий язык. Как он один все успевал — не знаю, в школе было несколько классов по возрастам.

“Дети, помогайте друг другу в тяжелые моменты жизни. Дети, выручайте друзей, тогда вы вырастите настоящими людьми. Дети, никогда не предавайте друзей», — вот так он говорил, и его трясло даже на этих словах. Это я потом уже узнала, что его друг какой-то предал.

— Сколько вы успели в этой школе поучиться?

— Я благодаря этой школе в тридцать восьмом годку поступила в фельдшерско-акушерскую школу в Петрозаводске. А Генрих Диль преподавал до тридцать седьмого года. Однажды приходим на занятия, а Диля нет, его расстреляли. Мы все ревели тогда, и сейчас я когда его вспоминаю, реву. Это самый дорогой человек для меня был, вместо отца и вместо матери. Я его до конца жизни буду помнить. Он о советской власти ни звука никогда не произносил, имя Сталина мы от него никогда не слышали. До сего времени не могу понять, зачем его нужно было расстреливать.

— Ангелина Игнатьевна, была ли тогда у вас какая-то злость, обида на власть?

— Если бы хоть какая-то злость была, разве я пошла бы армию? А я пошла Родину защищать даже не задумываясь. В тридцать девятом году началась финская кампания, и я ее испытала на себе. Техникум наш закрыли, и я пошла в госпиталь работать. На улице минус сорок три, а наши солдатики в ботиночках, в обмотках, в шинельках. Представляете? Они на улицах замерзали как мухи. Все медицинские учреждения были забиты не столько ранеными, сколько обмороженными.

— Финская война стала вашей первой войной…

— А в сорок первом году о войне никаких разговоров не было. Уже все хорошо, хорошая погода, солнце, цветы, радостные люди. Мы уже два госэкзамена сдали, стали готовиться к третьему. И вот в ночь с двадцать первого на двадцать второе июня я вижу сон (а воскресные сны сбываются до обеда, имейте в виду, если до обеда не сбылся — сон впустую). Летят два черных коршуна, один со стороны Ленинграда, другой с финской стороны. Встречаются эти птицы над чугунным мостом и начинают биться. Все люди высыпали из домов и с открытыми ртами стоят, переживают — какой победит, наш или финский. Долго бились. Наш победил, а финский под мост полетел с самолетным ревом. Я проснулась — четыре часа утра. Бегу по коридору, сидит сторожиха. Я к ней, и начинаю ей рассказывать. Она и говорит: «Деточка, война будет». Да какая война. Я вернулась в комнату, уснула. Утром встали, позавтракали, взяли учебники и пошли готовиться к экзамену. В одиннадцать часов нас всех директор собирает на построение и объявляет, что началась война, в четыре часа утра бомбили Киев, финская граница рядом, а финны на нас очень злые. Говорит, что сестринскую медицинскую практику мы прошли, что война быстро кончится, а сейчас нас пока распускают по домам. Но девочкам двадцатого и двадцать первого годов рождения дали повестки в военкомат. И я отправилась с ними. Подошла к военкому: «Я тоже хочу на фронт. Не боюсь никакой работы, буду работать день и ночь». Буквально со слезами. Он отвечает, что придет ваш год призыва, тогда пойдете. Нет, я сейчас хочу. Так я попала на фронт.

Первое место службы было под Медвежьегорском, а в октябре я получила свое первое боевое крещение, когда нас бомбили и расстреливали с самолетов при переезде госпиталя. Потом меня откомандировали на Карельский фронт. Строили землянки, пилили лес для отопления. Печи из бочек железных были сделаны, топить их нужно было круглые сутки. Госпиталь полевой, раненые нетранспортабельные, кормили их с ложечки.

Я о чем сейчас думаю? Я несколько лет отвоевала, а осталась цела и невредима. Мне всю жизнь Господь помогает, я ведь родилась на Троицу.

— Можно только позавидовать. А как в Смоленске оказались?

— За время беременности в Чите немного посадила здоровье. Есть было нечего. Как я хотела яблок! А где яблоко в Чите найдешь? И врачи посоветовали поменять климат. В шестидесятом году мы и переехали в Смоленск. А в Смоленске мне показалось еще хуже. Переехали осенью — дождь со снегом постоянно. Потом по радио в шестьдесят четвертом году услышала однажды, что набирается группа здоровья. Ой, думаю, пойду. Работала я в областной больнице, жила на улице Кирова, а занятия группы были в физинституте. Все рядом, и я пошла. Гимнастика, легкая атлетика, бассейн, коньки, лыжи. А потом занялась бегом.

— Всеми видами спорта занимались.

— Всеми-всеми. Я столько лыж поломала институтских. Потому что ничего не боялась, с любой горы скачусь. Ну и часто лыжи пополам. Ругал тренер, конечно, но лыж тогда давали много, хорошо было. На коньках спортивных даже на соревнованиях участвовала. Только лет шесть назад коньки бросила.

— Подождите, получается, в восемьдесят пять лет вы на коньках еще катались?

— Да я и сейчас бы каталась. Не хожу на каток только потому, что боюсь, как бы не сбили подростки какие-нибудь. А по бегу каждый год принимала участие в нескольких соревнованиях. Я на четырех марафонах была: в Архангельске, дважды на Московском марафоне и в Киеве. В общем, на месте никогда не сидела, бегала, прыгала, скакала. Я с семи лет физически работаю. Тридцать четвертый год хожу в хор «Боевые подруги», по школам с лекциями выступаю. Меня часто приглашают выступить перед школьниками, я им стараюсь рассказать про спорт, про здоровый образ жизни, чтобы не пили, не курили, наркотики не употребляли.

— И все-таки, что самое главное нужно, чтобы оставаться такой веселой, бодрой и заводной?

— Я так скажу — никому не желать зла.

— Ангелина Игнатьевна, а какой период своей жизни вы считаете самым счастливым?

— У меня самое счастливое время в жизни — это сейчас. Я, например, в 2010 году была на параде Победы в Москве и на торжественном приеме в Кремле. Смоленск два человека представляли. Тогда Вовченко Виталий Владимирович большую роль сыграл в организации этой моей поездки. Сказал, что же мы все время только мужчин посылаем, а женщины что, не воевали? И когда Путин и Медведев в зал вошли, я своим соседям по столу говорю, что я пойду от города-героя Смоленска с ними поговорить, кто-то же должен был это сделать.

— Вы до сих пор бесстрашная женщина.

— Подошла к Путину, он тогда премьер-министром был, поблагодарила его.

— За что?

— В первую очередь, за то, что сейчас ветеранов войны в последний путь отправляют с такими почестями, что раньше и ни думали.

Я своего мужа хоронила в семьдесят седьмом году, мне никто даже не позвонил. Зарплата у меня была 94 рубля, я потом лет пять по долгам расплачивалась. Я Путину очень благодарна, как только он пришел к власти, участников войны стали хоронить бесплатно.

Поверьте, для пожилых людей это очень важно. Мы же все на похороны собираем. А сейчас ветеранов и похоронят очень достойно и памятник поставят.

Еще ему спасибо сказала за то, что он расплатился по долгам России, иначе, как я считаю, у нас сейчас не то, что зарплаты, пенсии бы не было. Так ему и сказала.

— А он?

— Сказал, что это я правильно говорю.