— Вадим Соломонович, часто задаю этот вопрос людям творческим: что мотивирует писать стихи, если знаешь, что до тебя это делали, скажем, Пушкин и Пастернак?

 — Я думаю, что есть люди, в которых это заложено от природы. Причем не обязательно это гении, не обязательно даже высокоодаренные. Есть люди, которых тянет слагать стихи, и начинается это нередко в детстве.

— Вы сами начали писать в совсем раннем возрасте. Стихи военных лет, которые встречаются в ваших воспоминаниях, это первые ваши стихи?

 — Это то, что сохранилось в моей памяти, потому что то, что было на бумаге, пропало, конечно. Из тех стихов, что сохранились, это самые ранние. Я начал лет в семь-восемь.

— А потом, когда уже пришло ваше глубочайшее знание поэзии, вы ведь не отказались от собственного творчества и до сих пор сочиняете стихи?

 — Я стал осторожнее. Я знаю, что был Пушкин, был Пастернак, и я не могу себе позволить то, что позволял в детстве.

— Мне кажется, чем глубже знаешь предмет, в нашем случае — поэзию, тем труднее самому что-то делать в этой сфере. У кого знания менее глубокие, тем легче.

 — Может быть, этим и объясняется смелость многих графоманов.

— Откровенного графомана лучше остановить или пусть пишет, какими бы ужасными ни были его стихи?

 — У меня на этот счет есть твердое мнение. Я не говорю, что это правильно, но мне кажется, тут вмешиваться не нужно вообще. В большинстве случаев люди стремятся вмешаться в жизнь и сознание ближнего. Я никогда не стремлюсь к этому, думаю, что это может только вред принести.

— Сказанное касается не только поэзии?

 — Это касается вообще жизни. То, что я сейчас сказал, по моим представлениям относится к жизни. Поэтому пусть пишут, они же вреда никому не приносят этим.

— В вашем анализе стихотворения Пастернака «В больнице» тридцать два наименования используемой литературы…

 — Половина этой работы была сделана в больнице после инфаркта. Мне принесли компьютер туда мои девочки.

— Вы, похоже, заставили их это сделать, не могли бездельничать, наверное.

 — Ну конечно, но они меня понимают. Я так и не пришел к ответу на ваш вопрос, нас отвлекают побочные темы. Так вот, я оказался в такой глуши, но продолжал там работать. Я еще и логику преподавал, это мое образование было. Я окончил факультет русского языка, русской литературы и логики. Так нас готовили.

— Наше современное представление, что логика — это что-то из математических наук.

 — Правильно, и это мне никогда не помешало. В конце концов, через одиннадцать лет мы с женой решили выбираться из Чистякова, нам все-таки хотелось заниматься чистой наукой. Тогда еще можно было совершенно без всяких связей устроиться на работу. «Учительская газета» раз в месяц публиковала объявления-вакансии по всему Советскому Союзу. Кончились у нас в школе экзамены, мы посмотрели газету — в этот раз там было два объявления, которые нас привлекли. Одно в место в Западной Украине, а другое в Смоленске. Конечно, мы ни минуты не колебались.

— Хотя не знали ничего об этом городе?

 — Я знал только одно — что здесь живет замечательный поэт Рыленков.

— Первым лауреатом премии имени которого вы стали.

 — Думал ли я тогда, понимаете? Еще одно маленькое отступление. Я дочку воспитывал на русской литературе. Мы с ней читали каждый вечер, если у меня были силы. Субботние и воскресные вечера — не исключение. И вот выходит в свет книга «Родные поэты» для детей младшего школьного возраста. Дочке пять лет. Я покупаю эту книгу и начинаю ей читать. Она уже немного знала русские стихи, и из всех поэтов, которых я ей прочитал, больше всего ей Рыленков понравился. У него есть такое стихотворение, которое начинается: «Все в тающей дымке: холмы, перелески…». Это на всю жизнь стало ее любимым стихотворением. В то время сам я знал только несколько стихотворений Рыленкова, как любого другого поэта, но мы выбрали Смоленск не из-за этого, а из-за того, что это Россия. Я так измучился в Донбассе. Там была такая смесь украинского, русского, татарского языков с матом, что мне было очень трудно работать. Ведь нельзя, чтобы Пушкина читали с акцентом. Жене было более или менее все равно с ее французским языком, а я был счастлив рвануть сюда. Здесь все остальное время жизни мы и проработали. Попав в Смоленск, я стал систематически заглядывать в научные журналы филологические. И в журнале «Вопросы языкознания» встретил статью академика Колмогорова, прочитал и понял, что это мое. И, негодяй такой, в тот же вечер (я вспоминаю эпизоды своей жизни один за другим) сел и написал статью, в которой, в общем, похвалил Колмогорова, но на одну помарку у него указал.

— Все-таки указали академику Колмогорову?

 — Да, ничего тогда в жизни не понимал.

— А не было бы этого, с первого взгляда безрассудного хода, и судьба, может быть, повернулась бы по-другому.

 — Вы абсолютно правы. Потому что дальше было так: три месяца прошло, я ничего не получаю из «Вопросов языкознания». Я поехал в Москву, пришел в редакцию и спрашиваю, в чем дело. Там такая симпатичная молодая дама говорит, что у них темпы академические, что мою статью прочитал Виктор Владимирович. А это сам Виноградов, глава всей советской лингвистической школы. Я ахнул, я же не знал, что он редактор. Она продолжает, говорит, что теперь послали Виктору Максимовичу. А это Жирмунский — второй номер в ранге наших ученых, академик. Я думаю, куда я сунулся? И направляюсь к выходу. Она говорит: «Подождите, вы знакомы уже с Гаспаровым Михаилом Леоновичем?" А я первый раз слышу его фамилию. «Молодой, но очень талантливый аспирант, он изучает теорию стиха и собирает силы стиховедов. Позвоните ему, не пожалеете». Я позвонил и не пожалел. Мы с ним сорок лет дружили до его смерти. Нас сначала трое было — он, я и Руднев Петр Александрович, потом появился и четвертый — Вячеслав Александрович Сапогов и после этого еще несколько человек по одному присоединились. Я недавно опубликовал письма Гаспарова ко мне. Там в одном из писем он пишет: «Когда приедете в Москву, я вам покажу мои новые работы». Вот так мы общались. Это ответ на ваш вопрос о коммуникациях.

— Вы чувствовали в тот момент, что вы по сути начинаете эту науку в стране, что перед вами открытое поле?

 — Мы это чувствовали, но чувствовали и ответственность и были счастливы совершенно.

— У вас за спиной ведь не было глубокой теории в этой области?

 — Были наметки, но мы рисковали, рыскали в разные стороны. И тут я должен сказать, что был впереди всех в поисках новых методик. Гаспаров как раз предпочитал старые, надежные, идущие от Андрея Белого, от того же Колмогорова пути. Мы получили мощную поддержку от Леонида Ивановича Тимофеева, члена-корреспондента Академии наук, который в молодости увлекался теорией стиха, но потом благоразумно бросил.

— Благоразумно?

 — В кавычках, потому что он ни за что не стал бы членом-корреспондентом Академии наук на этом новом направлении, которое не всеми приветствовалось. Он не вмешивался ни в какие дискуссии, но во время каникул в высших учебных заведениях устраивал у себя в Институте мировой литературы в Москве, где он работал, обмен мнениями. Каждый из нас, кто хотел, мог рассказать о том, что за год наработал. Некоторые отмалчивались, а некоторые выступали. Не хочу сказать, что я был среди самых говорунов, но в обсуждениях я всегда участвовал. Вот к Тимофееву, Академии наук, Институту мировой литературы (а это наш центральный научный институт литературоведения, и Тимофеев был там номер один) многие и потянулись. Вот такой перелом произошел. Потом была дискуссия, которую мы с Петром Рудневым начали, защищая академика Колмогорова, напав на подонков, которые, не зная математики, не зная стихосложения, травили его за буржуазную методологию. Я выступил тогда в нашем центральном журнале «Известия Академии наук». Все считали, что наше дело — хана, и нервы нам потрепали изрядно, но мы устояли. Мы делали свое дело, и так случилось, что я первым в нашей стране защитил докторскую диссертацию по теории стиха и вообще по гуманитарной науке с применением математики. Я уже тогда компьютер применял.

— В те годы?

 — Моя первая работа по компьютерам опубликована в 1970 году.

— Что сейчас на ваш взгляд происходит с чтением, с книгами?

 — Я считаю, что книги среднего уровня сейчас в хорошем наличии, на разные вкусы, по разным интересам.

— Что такое средний уровень?

 — Это не научные книги, но и не чисто развлекательные. Я не думаю, что в отношении общества к книгам назрела или назревает катастрофа. Знаю людей, которые зарабатывают немного, но они пользуются электронными книгами, извлекают из интернета тексты и читают. Это же прекрасно.

— Как вы думаете, насколько широким осталось в поэзии поле для научных исследований?

 — Я считаю, что оно безгранично. Если бы мне Господь дал вторую жизнь, я бы знал, чем занять ее.

— У Гаспарова есть выражение «Не надо читать в душе у автора», как вы считаете, это означает, что мы не можем до конца знать, что автор хотел выразить, или что-то другое Гаспаров имел в виду?

 — Мне это очень близко, потому что это и мое убеждение. Мы нередко об этом говорили. Дело в том, что мы филологи. Филолог работает с текстом. Мы можем изучать творчество поэта или прозаика, но в границах того, что он написал. Как только мы выходим за эти границы, мы перестаем быть филологами и становимся такими же людьми, как все другие. Никому нельзя запретить (возвращаемся к тому, с чего мы начали) высказывать свое мнение о поэте, о содержании того, что написано, но никто не может настаивать, что он прав, а другие неправы. Доказать это невозможно.

— Какой критерий должен быть у преподавания литературы в школе? На выходе, что мы хотим получить — начитанность, какую-то нравственную составляющую, что-то другое? Какова цель преподавания литературы?

 — Я бы сказал начитанность. Я высоко ценю труд учителей, которые иногда (это очень редко, к сожалению, бывает у нас в современной школе) говорят детям: «А сейчас кто хочет — идет домой, а остальным я прочитаю рассказ „Муму“, его написал Иван Сергеевич Тургенев». Кто-то уйдет, кто-то останется. Учитель прочитает, детки поговорят о рассказе. В другой раз еще. Потом, глядишь, мать какого-то ребенка придет. Послушает, а о чем же это тут говорят, что читают, если дочка такая восторженная приходит из школы. А там, глядишь, и отец подтянется. Я такие случаи знаю и считаю, что это главное, что может дать литература. Главное — любовь к литературе, понимание литературы, но такое, без схем.

— Спасибо большое, Вадим Соломонович…

 — Постойте, а придумать эпиграф к нашей встрече?

— Вы считаете, должен быть эпиграф?

 — Обязательно. Василий Осипович Ключевский когда-то написал: «В жизни ученого и писателя главные биографические факты — книги, важнейшие события — мысли». Вот под таким эпиграфом я живу.