Там, где дельфины

фото автора

Часть четвертая

начало в №№

20(132) от 16 ноября 2015 г. http://journal.smolensk-i.ru/132/04/

21(133) от 7 декабря 2015 г. http://journal.smolensk-i.ru/133/04/

2(136) от 8 февраля 2016 г. http://journal.smolensk-i.ru/136/03/

10

На следующий день погода была ясная. Очнулся в половине шестого, глянул наружу: ясно. Вскочил, торопливо собрался. Заспался немного. Журавли кричали. Вот–вот взойдет солнце, а мне еще надо дойти до монастыря.

На этот раз ворота открыл седой синеглазый худощавый мужик с перебитым носом, тертый, с затаенностью. Истопник. Он вышел покурить, на дворе–то нельзя. На вопрос, можно ли войти пофотографировать, взглянул слегка удивленно и кивнул.

На календаре уже было 28 августа. Сначала меня удержало здесь солнце, а потом… потом соображение о том, что надо получше осмотреться, ведь столько лет сюда добирался. Ну, а тут уже и торжество подоспело — 29 августа малое освящение Владимирского храма. И открытие монастыря.

Вечером привычно пошел в монастырь за водой и разговорился с отцом Евфимием. Хотя накануне праздника у него забот хватало. Но как–то дела затормозились, и мы сели посреди монастыря на скамейку. Иеромонах Евфимий рассказал немного о себе. Мне интересно было, как он стал монахом.

— Как? Как?.. Да так. Об этом не скажешь. Это случается внезапно. Вдруг озарит, ну, и все, дальше уже просто надо подчиняться этой воле. Тебя ведет, — говорил он, светло на меня взглядывая.

С двух лет он жил в Дорогобуже. И пешком ходил в Болдино, нравилось ему там, озеро, монастырь. И брат с ним.

Но до времени шел путем обычным, мирским. Учился, занимался боевыми искусствами и кое–чего добился на этом поприще. Призвали в армию и отправили воевать в Чечню.

Отвоевал, вернулся и поступил в сельхозакадемию. И посреди студенческих веселых хаотичных деньков судьба и сверкнула чистой гранью. И вдруг он понял, что на самом деле все это веселье — фальшиво–тягостное, и нет спасения от тоски. Так и явилось решение стать монахом. Рассказывать и писать об этом, конечно, досужее занятие. Действительно, не расскажешь. Это надо пережить.

Окончив семинарию, отец Евфимий служил в любимом Болдинс-ком монастыре, восстанавливал Климовский Покровский мужской монастырь на Брянщине, служил в Москве, сейчас — в Вязьме, в Спасо–Преображенской церкви.

На мой вопрос о наместничестве здесь он отвечал, что, конечно, понимает всю значимость этого монастыря, но и знает хорошо, что такое монастырское хозяйство в глуши. Коротко говоря — ему любы молитва и служба в храме, общение с братьями, а не выбивание техники, средств.

— Это сейчас все тут кипит, тракторы гудят, — бросил он. — А через два дня ничего не будет. Лесная пустынь, и все. С той же водой проблема… — Он посмотрел на меня. — Ты так и не нашел колодец?

— Нет.

На вопрос об отдаче в его служении, о волне признательности, идущей от людей, он ответил резкой соленой армейской шуткой, мол, какая там признательность людская!..

В это время мимо шла монахиня Татьяна. Приостановившись, сказала, что видела меня с фотоаппаратом и треногой рано утром.

— Когда вы спите?

Ответил, что ранний свет самый лучший, его и спешил застать… И не решился достать фотоаппарат прямо сейчас, чтобы запечатлеть удивительный свет ее улыбки. Да она уже уходила, спешила к трапезной и кухне. Встал и отец Евфимий. Пригласил позже прийти на ужин.

Оглянувшись, увидел таджиков, наводивших последний лоск перед завтрашним событием. Поговорил с ними. Они завершали свою миссию здесь и уезжали возводить новый объект — дом для престарелых в Днепровском.

Прислушиваясь к нашему разговору, неподалеку стоял истопник. С ним я разговорился позже, попрощавшись с таджиками. Познакомились. Михаилу пятьдесят шесть… От предложения сфотографироваться он отказался. Но не уходил. Мы продолжили разговор.

— Отслужил срочную, — говорил глуховатым голосом курильщика Михаил, — пошел шоферить… Смотрю: все пьют, просвета нет… А тут где–то объявление о наборе в Чечню, там началась первая война. Собрал рюкзак. Мать: куда? Да так, в поход. И уехал контрактником, сел за руль «Урала», было мне тогда тридцать пять, все звали «Дедом».

— Слушай, так и отец Евфимий в первую чеченскую воевал.

Миша вскинулся.

— Да?.. Не знал. Не знал. Надо будет про Ханкалу у него расспросить.

— Ну и как оно — контрактником? — спросил я, заметив, что и сам нюхал порох на срочной службе в Газни.

— Как? Граната карман брюк протерла до дыр.

Ясно, контрактников чеченцы не щадили.

— Всякое случалось, — говорил Миша. — Приезжаем после обстрела в дороге, парень спрашивает, чего это там торчит? Чего? Смотрю: граната в кабине застряла, не разорвалась, передумала взрываться… Однажды по лесу идем с товарищем — навстречу бородатый. Держим мы его и он нас. Но у нас два дула. И тут он присмотрелся и говорит: э, да не ты ли? Тут и мне померещилось: знакомая личность. Ну, точно, установили: служили. Поговорили так на расстоянии. Че будем делать, расходимся? Он спрашивает. Да, конечно, а че еще делать? Разошлись.

Вспоминаю, что у моего тестя был похожий эпизод с немцем, только они не знали друг друга, просто поняли, что одновременно нажмут на курок, и все, победителя не будет, развернулись, как по команде, и прочь. А вот наш кэп в Газни Кравченко тоже был знаком с противником, действовавшим в округе — Саидом, они вместе в военной академии Фрунзе учились. Саид как–то на день рождения прислал кэпу приглашение. Кравченко отказался, кто знает эти восточные тонкости…

Вернувшись, Миша долго не протянул на гражданке и снова поехал на войну, еще семь месяцев колесил по военным дорогам.

— Раз погиб в ауле наш солдатик, — говорил Михаил, — аул этот окружили и снесли, и никто не показывал этого, никакие телевизионщики не приезжали.

Похожая история была и у нас… Все войны похожи.

— Но я никого не убивал! — с жаром воскликнул Михаил, вспыхнув сине глазами. — Никого. Да и не смог бы, — убежденно добавил.

Ну, а потом, как обычно: водки стакан, еще один — и далее с остановками и без остановок, треш и угар поствоенной жизни у всех примерно одинаков.

Возил он одного вора в законе, а потом тот звонит ему, спрашивает, что да как и где он? Михаил отвечает: ты в тюрьме, а я напротив, через дорогу — в монастыре. Есть на Псковщине такое место. Вор в законе — по тюрьмам, а ветеран Михаил — по монастырям, хоронился за стенами от врага русской жизни — зеленого змия. В разных монастырях бывал. Но как только выходил из–под защиты — начинал битву, проигрывал и снова в монастыре спасался. Всяких людей встречал. Необычные люди к монастырям прибиваются.

— Ну, теперь–то я тебя сфотографирую, — сказал я, доставая свою машинку.

Бывший солдат Михаил молча глядел в объектив.

11

Ночью над деревьями и палаткой разразилась гроза, полился дождь. Сверкала молния. Я успел подумать о нашпигованной металлом земле, — вокруг палатки в заросших и наполненных лесной темной водой ямах — воронках от бомб — торчала ржавая арматура, остатки оборонительных укреплений. Да и велосипед стоял поблизости. Подумать–то подумал, а не испугался. Нелепым показалось грозы у монастыря бояться. И уснул.

Дождь то и дело налетал и утром, а потом и весь день. Но временами светило жаркое солнце. Так что я смог выстирать пыльную и потную рубашку в лесной луже и высушить ее на ветках. И набрал коричневой воды, настоянной на листве и хвое, в котелки, подождал, пока она согреется да и вымыл голову, причесался пятерней.

За кружкой все проясняющего кофе думал об отце Евфимии, о Михаиле. Вспоминал улыбку матушки Татьяны, чувствуя выросшее доверие к этим людям: к первым двум после сообщения об их службе, к последней — после улыбки.

Освящение храма намечено было на четыре часа. Время это приближалось, волнуя меня. Ну, да, будет много народу, полиция, телевидение, прилетят чиновники и, наконец, прибудет патриарх. Любой лесной отшельник от всего этого ощутил бы беспокойство по меньшей мере. А я еще собирался всех фотографировать. Хотя вообще в походах предпочитаю держаться подальше от людей, селений, и тем более от любых мероприятий.

Но будет ли солнце?

Автомобили заполонили даже мою лесную дорогу, я увидел их вскоре после выхода из лагеря. Полицейский кордон с металлоискателями находился на главной дороге перед монастырем. Все уже были в монастыре и у ворот. И полицейские с жадностью воззрились на фигуру странника в болотных сапогах, мятой рубашке, с рюкзачком, вероятно, единственного здесь паломника, добиравшегося к Истоку своими силами, без помощи лошадиных моторов. Тут же потребовали все вытаскивать.

— Шо там у вас?.. Ну, шо? — любопытствовал один.

— Я турист, — проговорил я.

— Так и шо? Давайте, давайте, показывайте колющие, режущие…

Они верно чуяли, но не предполагали, что я человек предусмотрительный и охотничий нож, газовый баллон спрятал в крапиве на обочине. Так что их ждало разочарование.

…И через минут десять в небе застрекотал вертолет. Пыхнуло солнце. Патриарх Московский и всея Руси Кирилл летел над лесами. Засуетились фотографы, подтянулись полицейские. Губернатор Островский, энтузиаст возведения монастыря на Истоке, стоял с букетом белых роз.

Под пение и звон колоколов, осенняя всех крестным знамением, патриарх вскоре вступил в монастырь. Щелкали фотокамеры, с телекамерами наперевес таранили толпу операторы, как фрегаты мелкие лодчонки. Процессия двинулась в храм, патриарх поднялся по крыльцу, вошел внутрь, и началась служба малого освящения храма Святого Владимира, слышимая всем сотням собравшихся благодаря динамикам. Здесь было много пестро одетых людей, молодых и старых, женщин и мужчин, детей. На костылях стоял хиппи с волосами, убранными в конский хвост, рядом его подруга в длинной бордовой юбке. Поблескивал медалями седой ветеран. Тянулись вверх руки с мобильниками, оснащенными фотокамерами.

Торжество было приурочено к тысячелетию со дня кончины князя Владимира. В князя последнее время особенно густо летели критические стрелы журналистов. Известный Невзоров сравнивал его с еще более известными персонажами криминального мира. Сведения о буйствах князя — в исторических источниках. Увы, слов из песни не выкинешь. Но, во–первых, эти сведения относятся к его дохристианской ипостаси, и, во–вторых, одна вещь опресняет критику, а именно — прозвище князя, которое ему дал народ. Точнее, фольклорный образ Владимира Красного Солнышка включал в себя различных персонажей, но главным из них и был князь в Киеве, крестивший Русь. Можно, конечно, и не верить народному творчеству, но иметь его в виду все–таки дело не лишнее, если мы хотим знать и понимать пространство русской жизни.

В этом образе — Владимира Красного Солнышка — мечта и тоска народа о правителе мудром, честном, чистом, заботящемся не о своей мошне, а о счастье подданных и прежде всего о малых из них, стариках, детях, бессребрениках. Главная мечта народа — о правителе–бессребренике. Во взглядах, устремленных на патриарха, вышедшего после освящения храма на крыльцо и обратившегося ко всем с речью, тоже читались эти надежды. Духовный пастырь тем более должен быть бессребреником. Запросы народа тут высоки.

Патриарх Кирилл, как всегда, хорошо говорил и держался бодро. Говорил он о значимости этого события — освящении храма и открытии монастыря на Истоке реки трех народов, благодарил жертвователей и помощников.

— Иди на ключ, — посоветовала бабка из Сычевки, с которой мы переговорили еще в воротах монастыря; узнав, что я семь дней сюда на велосипеде ехал, она решила по мере сил опекать меня. — Он потом туда пойдет.

Так я и сделал. И занял удобную позицию.

Через некоторое время процессия двинулась сначала в келью, потом через звонницу в ворота, ведущие на Исток — и по мосткам с перилами — до купели. Фотографы толкали друг друга. Телевизионщики старались отыскать наиболее выигрышную точку съемки.

Народ толпился у широкой канавы с водой. Берега там были топкие. Тут–то и пригодились мои сапоги. Я снова столкнулся с сычевской бабушкой.

— О, как ловко ты! — усмехнулась она.

Патриарх совершал водосвятный молебен, окунал крест в купель, говорил снова о реке и братстве народов, обрызгивал улыбающихся зрителей и участников действа водой. Ему поднесли икону.

Патриарх и те, кто сопровождали его, направились в монастырь, а народ радостно прильнул к воде, кто набирал воды в ладони и поливал ею своих спутников, кто умывал лицо, кто пил, кто наполнял посуду, один мужчина, балансируя, стаскивал по очереди туфли, носки и окунал ноги.

Вспомнив, что орудовал тут сачком, я посоветовал жаждущим набирать все–таки воду в самой купели, там чище. Но меня никто не слушал. У наших людей вообще особое отношение к воде.

На Крещение в лютом морозном тумане к храмам тянутся очереди с бутылями от трамвайных остановок. И сейчас был момент, подобный крещенскому празднику: воды реки освящены. Можно сказать, что молитвенные воды пошли через леса и долы к Дорогобужу, оттуда к Смоленску, дальше в Могилев и еще дальше — в Киев.

А за монастырем уже стрекотали вертолеты, и в небо поднялся один, с патриархом, за ним другой. Патриарх отправился вниз по Днепру, в Смоленск, где на следующий день будет открыт памятник князю Владимиру. Еще по дорожкам монастыря ходили люди, фотографировались, но уже гудели автомобили, и в сторону Сычевки вытягивалась вереница, своеобразная колонна. Посыпался дождь. Мимо звонницы пробежал толстый телевизионщик, затормозил, достал фотоаппарат, торопливо сделал пару кадров звонницы под тучей и побежал дальше. Монастырь быстро пустел.

Мне повстречалась матушка Татьяна, и я попросил дозволения сфотографировать ее. Затем увидел отца Евфимия. Он сказал, что слагает с себя временные полномочия настоятеля: из Троице–Сергиевой лавры прислали настоятеля отца Амвросия, келаря и еще одного монаха. Был отец Евфимий, как всегда, быстр.

…Не знаю, может, мне и почудилось, но, кажется, в глубине его глаз мелькнуло сожаление. Или это я его выдумал. Ведь все мы мерим мир своей меркой, режем ленту полученной информации своими портняжьими ножницами, кроим кафтан действительности, чтобы удобнее было в нем.

Вдруг из леса начали появляться солдаты с вещмешками, подтянутые, дельные. Наверное, полроты. Быстро погрузились в автобус и уехали. Я никак не мог вынуть плащ из чехла, замок заклинило. Поблизости притормозил автомобиль, хипповатый здоровяк с ясным лицом и волосами, убранными в «конский хвост», спросил, все ли у меня в порядке, не нужна ли помощь? Он может подвезти. Я поблагодарил и ответил, что у меня есть свой транспорт.

— Ну, Бог в помощь! — сказал он с улыбкой.

Пожелал и я ему счастливого пути. В автомобиле сидели похожие на него спутники. Ненароком припомнились рассуждения любимого румына Мирчи Элиаде о хиппи, он предлагал взглянуть на них сквозь призму христианства и находил много черт, роднящих хиппи и христиан первых веков.

Вон куда загнул, скажет цепкий журналист. Хиппи на ладном автомобиле какой–то известной фирмы и ослики первых христиан. А тем более — вертолет с патриархом. Ну, если бы христианство начиналось сейчас, то, возможно, Учитель на мотоцикле и въехал бы в Иерусалим. Собственно говоря, создатели фильма по знаменитой рок–опере и сделали такую поправку на технический прогресс, введя танки и автобусы на съемочную площадку. В век скоростей и атомных бомб евангельская история рождает не меньше, а, пожалуй, еще больше различных вопросов.

Хотя, как я уже говорил, странник — фигура, идущая поперек прогресса. Ну да, поперек. Но надо все–таки быть реалистом.

От монастыря отъезжали последние автомобили.

И стало вдруг тихо. С ветром и солнцем налетели гости и унеслись куда–то. А вокруг монастыря зашелестели леса под дождем, потемнело. На монастырь валили тучи. Накинув плащ, забрав из крапивы свой схрон, пошел я по грязной дороге в лагерь, неся и канистру с водой из скважины. Удивительно, как было людно, пестро, шумно, — наверное, больше столько народу здесь не соберется. У братии теперь потянутся тихие лесные дни осени, потом посыплются снега на келии, русскую гору Исток заметет. А воды будут также сочиться, собираться из мхов, мглистых глубин, сливаться и медленно течь меж низких ржавых болотистых берегов, принимать боковые ручейки, родники и речки, — чтобы через две тысячи с лишним верст распахнуться киевским зеркалом, бликующим утром солнечными, а ночью электрическими огнями и звездами, зеркалом, в котором можно увидеть Русь в праздник, когда восстанавливаются времена творения. Это гигантское зеркало здесь на Истоке и встало во время освящения храма и водосвятного молебна. И даже сейчас можно было увидеть его осколки. Я повернулся.

Над лесом, за которым пряталась обитель, горела радуга. Уже не для тех, кто улетел и уехал, а только для тех, кто остался нести служение в стенах соснового монастыря. Хотя, наверное, радуга далеко вытянулась в пространстве над лесами в каплях, птицах, может, и до самого Смоленска. Но над деревянными крышами келий, храма и звонницы ее зрели лишь монахи, матушка Татьяна, да истопник Миша.