Там, где дельфины

фото автора

Часть вторая

Начало в № 20(132) от 16 ноября 2015 г.

4

Старая Смоленская дорога между Васином и Семлевом поистине старая, пыльная, песчаная, посыпанная хвоей и рано облетающей от жары листвой. А в лесной тени даже и в такую жару после малоснежной зимы стояли лужи. Можно представить, что здесь за дорога пасмурным летом или осенью, весной. Тут–то и надо снимать кино про наступление французов. Живописный дух этой дороги мне нравился, шла она в соснах, иногда выкатываясь на заросшие поля, мимо редких валунов. Но в практическом смысле эта дорога была наказанием: колеса буксовали в песке. То и дело приходилось слезать и катить велосипед с усилием по зыбунам. А солнце бушевало. Температура была под тридцать градусов. Дыхание перехватывало от жары. Погода времен наполеоновского нашествия была такой же. И представлялась возможность уже не глазами велосипедистов, едущих из Берлина, взглянуть окрест, а глазами французских солдат…

Да, где–то Москва с прохладными парками и винными погребами… И она будет взята.

Ага, только расплатиться придется сполна, мсье.

Может, как раз этому мсье и не довелось добраться до московских погребов, свернул за хлебом, птицей, молоком в ближайшую деревню и был пробит вилами, еще не обсохшими после навоза. Так и лежал в луже крови и рое мух, и в лицо ему заглядывал любопытный ребенок.

А в те времена леса были еще темнее и гуще, есть где спрятаться и откуда внезапно обрушить партизанскую дубину на «головы беспечных парижан». Хотя они вовсе не беспечные были, опытные солдаты, талантливые офицеры, отлично экипированные и вооруженные. Но крестьяне, смоленские, дорогобужские, вяземские и другие нападали на них со своими косами, цепями и топорами. Из донесения генерала Бараге–Дильера, военного губернатора Смоленщины, обосновавшегося в Вязьме: «Число и отвага вооруженных поселян в глубине области, по–видимому, умножается. 3/15 сентября крестьяне деревни Клушина, что возле Гжатска, перехватили транспорт с понтонами, следовавший под командою капитана Мишеля. Поселяне повсюду отбиваются от войск наших и режут отряды, кои по необходимости посылаемые бывают для отыскания пищи. Неистовства сии, чаще происходящие между Дорогобужем и Можайском, достойны, по моему мнению, внимания Вашей светлости». Выделил место в цитате я специально, чтобы дать знать: как раз об этом участке дороги и речь. Цитату взял из «Дневника партизана» Дениса Давыдова, он летал здесь и дальше, возле Гжатска, а потом и под Смоленском со своими всадниками. Однажды как раз на этой дороге, чуть подальше — под Семлевом — партизаны Давыдова просто надели флюгера на пики и издали неприятель принял их за польскую кавалерию. И они смогли приблизиться к обозу с новой одеждой, обувью для первого Вестфальского гусарского полка и после короткой схватки захватить его. Пленных, как обычно, отправили в Юхнов. Но перед отправкой к Давыдову зашел поручик Тилинг, храбро дравшийся и раненный, хотя большинство его команды разбежалось по лесу. Казаки забрали у него часы и деньги, но тут он был согласен с обычаем войны, а вот о кольце любимой женщины просил. Давыдов: «В то время я пылал страстью к неверной, которую полагал верною. Чувства узника моего отозвались в душе моей!» И поручику вернули не только кольцо, но и прядь волос, портрет любимой женщины, еще и письма. До 14 года этот Тилинг проживал в Орле и всем рассказывал о поступке Давыдова, «как рассказывают о великодушии некоторых атаманов разбойников», — замечает Давыдов, гусар с поэтическим даром и отличным чувством юмора.

Пленным, попавшим к деревенским мужикам, приходилось много хуже. Поэт и переводчик Каролина Павлова, родившаяся за пять лет до Отечественной войны 1812 года, передает рассказ одного деревенского деда: «Вот, бывало, и наткнемся мы, парни, на одного, возьмем и приведем в деревню; так бабы–то его и купят у нас за пятак: сами хотят убить. Ну, бабье ли это дело? Одна пырнет ножом, другая колотит кочергой, опять же другая тычет веретеном; инда жалко станет глядя; подойдешь да хватишь его порядком топором по голове. А они–то ну ругаться, зачем, мол, не дал им самим убить до смерти».

Жестоко. Но француз этот или немец, а может испанец или поляк заставил крестьян похерить богатый урожай той поры и вверг их в голод и лишения. Ну–ка подожгите свой дом, да и укройтесь в лесах с детьми, кушайте грибы с ягодами, живите в шалаше, хороните близких и любимых.

Но и мучить пленных нельзя. Много их полегло по обочинам этой дороги. Много и наших.

На дорогах этой войны Денис Давыдов столкнулся с офицером Фигнером, тоже командиром партизанского отряда, о котором шел слух, будто он алчен до крови. И Давыдов убедился в этом сам. Узнав, что у Давыдова заперты недавно схваченные французские военные жандармы, Фигнер тут же вспыхнул и потребовал их на расправу, мол, есть у него еще не направленные казаки. Денис Давыдов внутренне содрогнулся от несоответствия этих слов и красивого лица вопрошающего, со взглядом добрым и приятным. Мгновенное отвращение, — но Давыдов тактично не называет это мелькнувшее чувство. А мы его испытываем. Давыдов за это время отдал приказ расстрелять двоих, оба русские, один с дворней убил помещика и грабил с французскими мародерами храм, другой служил солдатом у французов. То есть оба предатели. Фигнер расстреливал пленных толпами, и об этом все знали. И офицеры, бывшие у него поначалу сподвижниками, потихоньку оставляли его.

Фигнеру Давыдов не дал пленных и сказал, что понимает смертоубийство в бою, в горячке мщения, но презирает убийцу по расчетам или по своей природе.

В записках далее Давыдов простодушно восклицает: «Я не могу постичь причину алчности его к смертоубийству!»

Вот это простодушие воина дорогого стоит. У нас в полку в афганском Газни был свой Фигнер. Но были и простодушные солдаты. Сохранить это простодушие в атмосфере жестокости не так–то легко. Денис Давыдов истинно русский воин, не восхищаться им невозможно.

На следующий день я достиг места очередного крупного боя казаков Платова с французами, а название этого места чудесное и волнующее: Беломир. На столбе указатель: сколько тысяч верст до Парижа, Варшавы, сколько до Москвы. Крест, а над ним облако — белое… Беломир! Перечение слышно любому русском уху, Беломир, не Беломор, про который Клюев писал: «То Беломорский смерть–канал». Хотя и здесь полегли русские люди, сто пятьдесят человек, да примерно столько же пропавших без вести и еще двести раненных. Но Беломир многое обещает.

5

Вязьма и поворот со Старой Смоленской дороги на Сычевку. Пришлось минут двадцать ехать по трассе Москва–Минск в грохоте и чаде, ощущая себя мелкой рыбешкой среди огнедышащих исполинов–китов и молниеносных акул. Тяжкие фуры, проезжая мимо, создавали завихрения воздуха и горячо били этими волнами мне в лицо. Не представляю, как можно изо дня в день двигаться на велосипеде по такой трассе. А мои знакомцы Майк и Митти до Москвы теперь и будут крутить педали рядом с бензовозами и фурами с прицепами. Такой же была у них дорога и из Берлина до Смоленска. Я на такой героизм точно не способен.

Но по узкой плохой дороге на Сычевку тоже с пыхтением перли фуры с лесом, песком, зерном и пролетали с визгом различные автомобили. Иногда железные бока машин проходили совсем рядом, и я всей кожей ощущал целеустремленность и жар металла, разогретых шин.

По вечерам в новодугинских хлебных полях на ремень я уже напяливал увесистый газовый баллон «Анти–зверь»: крестьянствующий мужик по имени Женя, набирая для меня воду из своего колодца, предупредил, что в округе ходит медведица с медвежатами, и вокруг яблони, стоящей памятником исчезнувшей деревне, было натоптано явно зверем, а палатку я поставил аккурат возле медвежьей лепехи.

У этого Жени отличный дом у дороги, возведенный своими руками. Он переехал сюда из Белоруссии после Чернобыля спасать младшего сына. Ему посоветовали новодугинскую чистую глубинку. Сынка он таскал на рыбалку, за грибами… Да чернобыльский яд оказался сильнее отеческой любви. В самом ли деле? Как такое случается? Случается. Рассказывая мне о сыне, Женя, дюжий загорелый мужик в клетчатой рубахе, запнулся, примолк на мгновенье. Мы взглянули в глаза друг другу.

Нет, думал я потом, отъезжая от дома и колодца посреди хлебных полей, любовь отеческая все равно сильнее — вот она светится страданием в карих глазах крестьянина Жени. И я, случайный свидетель, литератор, в меру своих сил утверждаю ее словом здесь, на этих страницах.

Вижу хлебную даль и в уме сразу материнскую песнь напевать начинаю: «Меж высоких хлебов затерялося, / Небогатое наше село…» Трагический смысл песни я в детстве пропускал мимо ушей, а вот сказочная подробность — село в хлебах как в лесах — меня захватывала и волновала. И тут в новодугинской земле удалось наяву пережить некрасовскую метафору, ну, не в полной мере, конечно. С асфальтированной дороги я далеко углубился по хорошим полевым дорогам в спелые хлебные поля, отыскал островок яблонь с пышным букетом желтых «золотых шаров» и поставил там палатку. Рано утром на восходе в туманце ходил с фотоаппаратом и треногой. Всюду клонились колосья. Кричали журавли. А потом и увидел их, летящих в лучах солнца над хлебами. И внезапно вспомнил, как прослезился Путин, узнавший, что вновь стал президентом этой страны, — эпизод, вызвавший много едких шуток. Я и сам шутил по этому поводу. А в это новодугинское утро подумал, что только идол деревянный не расчувствовался бы: моя страна, необозримая и таинственная.

Но и без всяких выборов и сомнительных технологий она была и моей. И палатка стояла посреди хлебов как некрасовская деревня.

Правда, через некоторое время вспомнил, что здесь частная территория. Только позавтракал, вблизи появился Уазик в камуфляжной раскраске. Медленно ехал шофер, озираясь. А я стоял за деревом, костерок только что погас, так что он ничего не заметил. Указатели, что здесь частные территории и проезд запрещен, я часто встречал. Но думал, что я и не попадаю под запрет: все–таки велосипед хоть и техника, а не машина, верно? Да, конечно, лучше об этом и не дискутировать с охранниками в полях. Вообще в эти поля я заехал в попытке достичь одного видения, нет, не призрачного, а вполне реального: увидел с трассы далеко в полях белый монастырь не монастырь… не знаю, но явно церковь. Объехал село Торбеево, из которого когда–то шел французский обоз с награбленными белыми холстами, хлебом, овсом, и фуры эти Денисову напомнили корабли: тут же казаки бросились наперерез и захватили эту сухопутную флотилию. Сейчас в Торбееве привлекает внимание живописная руина — церковь 18 века, поросшая травой.

За Торбеевом был поворот в поля в сторону белого видения, но надпись о том, что это частная территория и проезд запрещен все–таки остановила меня. Но так не должно быть, размышлял я. Неужели путь к храму закрыт? Где–то должен быть объезд. И когда увидел асфальтированную дорогу без всяких предупредительных знаков ведущую в нужном направлении, свернул на нее. По этой дороге, как уверил меня крестьянин Женя позже, можно до самого Гагарина доехать. А мне надо было приблизиться к той церкви. И я колесил по дорогам, и снова наткнулся на предупредительную надпись. Рядом уже проходила железная дорога на Ржев. Тут же стояли два деревенских дома. На лай собаки вышла девочка. Спросил у нее, как мне добраться до церкви.

— Часовни? — переспросила она и махнула на полевую дорогу. — А по ней.

— Но там запрет?

— Езжайте, езжайте! — крикнула она.

Я и поехал. Ну, наверное, запрет не для всех. Не для пешеходов и велосипедистов. Ехать по холму с ветерком было весело. Вскоре и к белому зданию подкатил, внизу увидел озеро. «Монастырь» оказался гостевым двухэтажным домом в белом пластике и пластмассовой черепицей, возле него такая же часовня. Декоративные фонари. То, что называется «новоделом». Мой интерес мгновенно угас. Стоило столько колесить здесь, чтобы узреть этот пластик! Вокруг ни души. Что–то подобное приходилось видеть под Парижем, в каштановых и дубовых лесах: замок, выкупленный какими–то японцами. Там я тоже был нарушителем, пролез под проволочную изгородь за боровиками – они прямо рядом росли. Просто я не знал еще, что это замковая территория. Но увидел сам замок и бегающих по зеленой поляне рослых доберманов и быстренько ретировался.

Здесь был примерно такой же достаток и порядок. На озере кричали журавли. Никто меня не окликал, и я повернул и благополучно вернулся на «ничейную» дорогу. Женя потом мне сказал, что эти поля принадлежат московской транспортной компании. Москвичи, по его словам, не лютуют, лично ему не мешают. А часовня у них — он усмехнулся — грехи замаливать.

Выезжая утром после некрасовской ночевки из этих полей и видя вблизи дороги что–то клюющих журавлей, я думал, что такой способ замаливания грехов и есть наш вариант глобального налога на богатство, лекарства для капиталистического мира, предложенного недавно в своем труде «Капитал» французским левым экономистом Пикетти. Россия занимает лидирующее место в мире по уровню экономического неравенства. И здесь, на благословенных землях Новодугино, мне довелось узреть материализовавшийся вариант Пикетти. Здесь я увидел процветающую Россию. Ясно, что москвичи приезжают сюда отдыхать, охотиться, но при этом работу они дают местным. И земля только хорошеет, сельское хозяйство развивается.

6

В Сычевке, точнее уже в деревне сразу за окраиной Сычевки, мой прислоненный к столбу велосипед окружила стайка ребят. И пока я набирал воду для ужина, они теребили звонок, переключатель скоростей, лезли в подсумок с деньгами и ключами. Пришлось на них прикрикнуть.

— А вы путешественник? — спросил один, темноволосый, смуглый от солнца и высокий.

— Ну да.

— Откуда?

— Из Смоленска.

— Давайте я велосипед подержу.

— Не надо, он тяжелый.

— По–моему, вы просто вещи возите, — заметил другой мальчишка, маленький, шустрый, сивый и с каким–то туповатым взглядом.

Я ответил, что надо же где–то ночевать, чем–то укрываться, и посоветовал ему собрать как–нибудь все, что нужно для жизни на сутки. Но замечание его меня укололо. Иногда велосипед у меня заваливался, и поднимать его приходилось с натугой. Пару раз он вообще вставал на дыбы, полностью опрокидывался на попа, задирая вверх переднее колесо. Ну взбесившийся мустанг.

Разговаривая со мной, ребята прыгали, тузили друг друга, бегали, пели, смеялись, орали и свистели.

— А вы работаете или отдыхаете? — спросил тот же сивый мальчишка.

— Отдыхаю.

Он не поверил, мотнул головой.

— Не–а! Отдыхают там, где дельфины.

Я взглянул на него внимательнее. Он снова придурковато лыбился.

— Ну, кто как, — неопределенно ответил я и попрощался, покатил велосипед на обочину, сел.

— А когда вы снова к нам приедете? — крикнул тот мальчишка.

— Не знаю, — ответил я и покатил дальше, к Истоку.

Нетерпение мое росло. Сорокалетняя мечта готова была осуществиться. Реплику сычевского мальчишки насчет вещей я потом не раз вспоминал, стаскивая рюкзак с багажника и принимаясь вынимать мешки или отдуваясь после подъема на холм. Ну, а его замечание о дельфинах вообще было поэзией и перекликалось с древнеримским обозначением неизвестных мест на карте, белых пятен — «Там, где львы».

И к одному из этих мест я приближался. Дорога была полуасфальтированная. Асфальт то исчезал, то появлялся. Бурно пылили грузовики, и я порою ехал в афганском облаке: там такая пыль обычна, ну, даже поплотнее. Название деревни Муковесово скрипело белой пылью на зубах. Дальше шли Ключики, упоминаемые смоленским писателем Евгением Максимовым. Он родом из этих мест и всячески их прославлял. Я смотрел на сирую деревню Ключики за пыльными кустами и буераками, на другие совсем не нарядные, как на Старой Смоленской дороге, деревни, серые, почерневшие, полуразрушенные и дивился силе писательской любви. Впрочем, возможно, во времена Максимова, в советские времена, тут было все по–другому? Ну, вряд ли намного лучше. В этих местах, в деревне Бехтеево, учительствовал мой старший брат Игорь. Жил он там, как в ссылке. Рассказывал, что тоскливее земли не видел. Серая и бедная земля

И ровная, плоская. Никакого намека на возвышенность. Потому и дороги здесь преимущественно прямые, без резких поворотов, спусков и подъемов. Вокруг Сычевки леса выведены, и если смотреть на город с западной стороны, то можно подумать, что попал в монгольские степи.

Мимо то и дело проносились грузовики с песком и гравием. Как потом выяснилось, дорожники срочно ремонтировали дорогу: 29 августа ждали приезда всяких гостей и патриарха Кирилла на освещение монастыря на Истоке. Я уже досадовал, что выбрался именно в эти дни. Да информация об этом визите патриарха была гадательной: может и не явится. Ну, вот и глотал теперь сычевскую пыль.

Проехал мимо Бехтеева. Дорога углубилась в леса. Справа показалось мрачное болото с деревьями–скелетами.

Наконец — Бочарово. На обочине стоял старик в камуфляжной жилетке и такой же широкополой шляпе. Остановился, спросил у него, сколько до Истока. Он ответил, что километров шесть и посмеялся:

— Хе–хе, а что исток, исток? Ну, ямка с водою. Исток.

— Это для вас, местных, — возразил я, — ничего особенного. Это же начало Днепра.

Он кивнул как бы нехотя. Познакомились. Звали его Валентин, он сказал: «Валя», — подавая руку. Валентин здесь родился, уходил отсюда в армию и, вернувшись, до старости работал шофером. От предложения сфотографироваться отмахнулся. На дорогу он вышел за хлебом, должна вот–вот приехать автолавка. Ну и стоял, смотрел на разные машины, и такие и сякие… В этот момент мимо проехали лимузины в сопровождении двух полицейских машин, в которых сидели полицейские в белых рубашках.

Валентин усмехнулся, подмигнул.

— Аа, видал? Шебуршатся. Говорят, Путин прилетит.

— Путин?

Он кивнул, приподнял шляпу, почесал голову.

— Останься там на эти дни и увидишь, — посоветовал он.

Но я собирался уже на следующий день начать отступление. Переночую где–нибудь возле монастыря и покачу обратно. Сегодня было только 25 августа. Суета на дороге меня раздражала. Я даже начинал опасаться, что могу вообще не попасть на Исток. Да запросто! У нас все возможно. Перекроют подступы полицейские и солдатские посты, и все. Дело государственной важности.

Разве такой я воображал кульминацию этой дорожной — не симфонии, конечно, — песенки? Кстати, плеер как–то быстро разрядился, и я перестал его слушать, сберегая последний кубик энергии на Бортнянского. На Истоке его духовные гимны и прозвучат, полагал я. А может, кубика хватит еще и на других, на Сильвестрова, на Скрябина и Шостаковича. Это будет мой вклад в подспудную работу замирения России и Украины. Кто знает, возможно, эта работа должна идти на всех уровнях, вот и на таком, лично–символическом тоже.

…И внезапно, все–таки внезапно и просто дорога вынесла меня прямо к монастырю. Затормозив, я озирался. За бревенчатыми стенами виднелись шатровые крыши с крестами. Налево зеленел сосновый борок, направо рыжела землей и песком очищенная от деревьев и кустов обширная площадка, на которой возились люди и техника.

Где Исток? Днепр? Таков был вопрос всего моего существа. Ведь, похоже, я доехал? Сорок лет и семь дней добирался — и вот… Вот я на куполе славянской земли. Ощущение выпуклости и высоты этой местности было отчетливым. Помешкав, завел велосипед за ворота, прислонил к стене.

Здесь все было деревянное, сосновое. Крепкие избы–кельи, трапезная, странноприимный дом, звонница, храм. Дерево звонницы и храма уже потемнело, началось строительство на Истоке, по одним сведениям, в 2008 году, по другим — в 2010. Несколько лет совершавшие сюда паломничество люди видели только звонницу и храм. А сейчас желтели вокруг свежие бревна стен. Через монастырь вели дорожки к часовням над купелями. К самой купели проложены деревянные мостки с резными перилами. С этих мостков меланхолично сметал облетевшую желтую листву берез мужчина средних лет в рубашке, брюках, с бородой.

— Там Исток? — спросил я.

Он посмотрел мне в лицо и ответил, что там, продолжая сметать листву.

На Истоке толпились какие–то люди в костюмах и священническом облачении. Мужчина объяснил, что это москвичи из патриархии и местный батюшка, согласовывают церемонию. Не утерпев, я сказал ему, что много лет ждал этого момента, но сейчас на Исток не пойду, подожду, пока там никого не будет. Заодно спросил у него, где мне взять питьевой воды?

— В трапезной, — ответил он. — Давайте я вам и принесу.

Я снова пошел осматривать монастырь. Молодой полицейский в белой рубашке отвечал какому–то начальнику по телефону, говорил, что он совершенно согласен, да, надо будет поставить куда–то дополнительный пост, но замечал, что у него полно забот, в Карманове труп — сбитый мотоциклист. Тут я вспомнил железные огнедышащие бока фур и невольно поежился… Жаль неведомого этого парня на мотоцикле.

Наконец делегация тоже вернулась на монастырский двор, и я устремился по мосткам к Истоку.

Да, к Истоку.

И вот он. В часовне я заглядывал в купель, там отражалось смутное и как будто далекое окно. В этом было что–то сновидческое.

…Но и чувства и мысли мои были неясны. И я понял, что сейчас не время для медитаций на Истоке. Монах в мирской одежде, а это был монах, присланный сюда на житие и на мой вопрос, по своей ли воле, отвечавший, что у него нет своей воли, принес мою канистру. Поблагодарив его и умыв лицо на Истоке, я вывел велосипед за монастырь и отправился по увиденной раньше лесной дороге. Отойдя от монастыря примерно на километр, свернул прямо в лес, сбивая с усов и бороды, с шеи, рук крылатых клещей. Обычно такие и водятся в ельниках.

Воду в монастыре берут из пробитой скважины здесь же, поэтому можно считать ее водой Истока. Так что ужин у меня был на особенной воде, чай и каша с топленым маслом, жена купила пачку сливочного и в кастрюле перетопила его. Думаете, что–нибудь есть вкуснее днепровской пшеничной каши с таким маслом?

Послал жене в Смоленск смс: «На Истоке». Она ответила: «Ура!»

И лежал в палатке, прислушивался к лесным вечерним звукам, с недоверием думал, неужто и вправду на Истоке?

Пора было слушать Бортнянского песнопения. А ничего не вышло. Дудки, как говорится. Последний кубик сохраненной энергии растворился, исчез без следа. И лежал я в тишине, пытаясь сообразить, что же это значит? На Истоке надпись на деревянной доске на двух языках: «Остановись, путник. Ты находишься у истока великой реки Днепр. Береги ее». И на украинском: «Зупинiсь, подорожнiй…» А музыка молчала. Выдохлась. И белорусской надписи здесь почему–то не было. Беларуской — надо поправиться в соответствии с новыми правилами.

Да, было тихо над ночной купелью рождающейся реки. Молчали макушки елей, звезды и полная луна. Миссия моя проваливалась. Техника подвела. Вот недаром странник все же движется в обратном направлении, в архаику, подальше от всех достижений науки и техники. Не так все прочно, как кажется. И надо было выучить песнопение–то. Слово и напев мысленный прочнее.

Хотя вон надпись еще есть, жива, ее читают... Как жива память и о нашем общем Истоке — Древнерусском государстве Киевская Русь. Жива или не жива?

 «Зупинiсь, подорожнiй. Ти знаходише бiлу витоку великой рiки Днiпро. Збережи ее».

Збережи ее, сохрани…

А выгодно ли беречь?

Продолжение следует