Типичные герои Александра Лапина

Юрий Семченков

Мастерская

Недавний визит в Смоленск известного журналиста, писателя, издателя и общественного деятеля Александра Лапина обусловлен выходом в свет первых трех книг его романа «Русский крест», который и был здесь презентован автором. Сага, роман-эпопея, летопись поколения — читателями и критиками произведение было воспринято как беспрецедентное масштабное осмысление событий, произошедших в нашей стране в девяностые годы. В нашем разговоре Александр Лапин рассказывает о работе над романом, а также делится своими взглядами на жизнь.

«Нужны типичные люди, не вырожденцы»

— Александр Алексеевич, вы упоминали, что десять лет писали три тома романа. Это долгая и тяжелая работа. Как пришло решение о необходимости писать, что явилось причиной?

— Понимаете, каждый человек хочет после себя что-то оставить. Это одна сторона вопроса. Но сегодня у нас есть и другая сторона проблемы, которая заключается в том, что после 1991 года у нас произошли колоссальные изменения в обществе, в сознании людей, во всех сферах жизни — социальной, экономической и так далее. И никто на сегодняшний день темы этих лет не касался и не касается. Писатели пишут о чем угодно. В основном, правда, приветствуются книги о разного рода аномалиях: уродах, ублюдках, вырожденцах. Конечно, всегда можно найти какого-то садиста, маньяка и описать его страдания и переживания, но это же не есть массовое явление. А о людях, которые живут нормально, которые пережили это время, не дали стране развалиться (и, в конце концов, сохранили себя как народ), никто не пишет. Возникает чувство обиды — а что, наша жизнь ничего не стоит?

А в девяностые годы, в самый перелом, такое ощущение было у всех советских людей. Они говорили, что, мол, вы, демократы, отвергаете все, что было при советской власти, и получается, что вся наша жизнь была полным отстоем и, грубо выражаясь, дерьмом. А мы-то жили, мы любили, мы сражались, страдали, мы много сделали, мы все изменились. Изменились очень сильно — и люди, и общество, и ценности. Оказалось, что у тех, кто встретил девяностые молодым, а сейчас уже находится в зрелых годах, нет своей летописи. Видно, никому не интересно. Я посчитал, что это не совсем правильно.

— Какая-то часть повествования автобиографична? Понимаю, что этот вопрос задают часто, если не постоянно.

— Да, спрашивают, не автобиография ли это. Я пытаюсь объяснить, что меня учили так — писатель, журналист должен писать о типичных явлениях, о типичных людях. Я и стараюсь писать, как учили классики — нужны типичные люди, не вырожденцы. Поэтому многие, когда читают мой роман, говорят, дескать, это о нас написано, о наших женах, их друзьях. Я говорю: «Ребята, это не обо мне и не о вас. Это типичный советский человек, мы так все жили». Поэтому когда у меня спрашивают, кто из героев — я, отвечаю, что я — тоже типичный советский человек. И хотите, признавайте меня в этом герое, а хотите — признайте, что так жили все в то время. Просто собраны типы людей. Какими мы были? Вот такими. Что с нами произошло в девяностые годы и дальше? Какими мы стали? Во что верили? Во что верим теперь или вообще ни во что не верим?

И сначала хотелось написать о своей молодости, юности. Каждому кажется, что его юность уникальная, лучшая и другой такой ни у кого не было. А получается, что она такая же, как у всех. Потом, когда о юности написал, думаешь, а что дальше с этими людьми произошло? Наблюдаешь за ними, живешь среди них, и появляется вторая книга. Кроме того, появились и ожидания читателей. Отзывы, письма — мы ждем. Когда? А что будет дальше? Поэтому я, собственно говоря, и пытаюсь описать эту историю. Она многоплановая, но, в первую очередь, эта история превращения советского человека в русского, превращения общности «советский народ» в разные народы.

— Что в вашем понятии значит принадлежность к русскому народу? Вы много лет ведете на региональном телевидении передачу «Русский вопрос», считаясь одним из ведущих экспертов по этой тематике. Кого вы лично считаете русским?

— Я для себя это сформулировал давно — русских мы определяем не по крови, а по духу. В крови мало ли что у нас всех намешано. Русский это тот, кто, во-первых, считает себя русским. Нет человека вне нации. Если вы считаете себя русским — это первый признак. Второе — воспитан в нашей культуре. И третье — работает для России. Вот три критерия. А иначе мы можем запутаться и никогда не найдем ни консенсуса, ни каких-то общих корней.

— Вы же начали поднимать эти вопросы десяток лет назад…

— Больше.

«Куда идут русские?»

— Сейчас нерешенные, часто замалчиваемые противоречия национального характера обостряются. Вами ожидалось такое развитие событий?

— Да, Бирюлево, шуму много. Я сейчас об этом не пишу, потому что писал об этом десять лет назад. Издал книгу «Русский вопрос и русский ответ», сейчас она выходит под названием «Куда идут русские?» Помните, во времена холодной войны американские политики кричали «Русские идут!», но никто не понимал, куда и откуда они идут. Я этой книгой как бы отвечаю на вопрос, куда идут русские, в какую сторону.

— Значит, для вас нынешние события не удивительны?

— Конечно. Все это было написано и предсказано, и, естественно, кем надо было услышано. Кроме властей, которые не хотят слышать то, что не входит в их представления о будущем страны, о будущем народа. Остальные все это слышали. Книга вышла, она была продана, кому надо ее купили и прочитали. Задача писателя состоит не в том, чтобы вывести людей на баррикады, а потом гордиться собой с криками «я предсказал, вы помните?» Задача — выбросить идею в массы, рассказать о том, что будет. А дальше если идея живая, она постепенно захватывает людей и движется в том русле, в котором и должна двигаться. Так что все было написано, все было прочитано и идет по тому сценарию, который был предсказан. Если касаться текущего момента и задач, то это отдельный, долгий и серьезный разговор.

— Представленные вами на презентации книги выходят под общим названием «Русский крест». Это понятие «русский крест» выступает в данном случае как символ страданий или имеется в виду точка пересечения графиков рождаемости и смертности в России? Вы ведь серьезно занимаетесь и вопросами демографии тоже.

— Правильно. Каждое название должно нести многозначность. Толстой, «Война и мир». Мир ведь это и состояние без войны, но мир — это и община. Это весь земной шар или внутренний мир человека? Берешь название Толстого и начинаешь анализировать. И я в свое название «Русский крест» сразу закладывал многозначные вещи. Во-первых, у каждого народа есть свой крест. Мы — имперский народ, и это наш крест. Мы, может быть, сегодня и не хотели бы быть таким народом, хотели бы жить как европейцы, но…

— …понесем этот имперский крест до конца?

— Я не знаю. Я бы не хотел, но не знаю. Нас продолжают вталкивать в империю, строя какие-то геополитические пространства, союзы и прочее. Это один крест. Потом русский крест — это и крест Андрея Первозванного. У каждого человека, кроме того, есть свой крест. В моей книге есть притча о кресте. Рассказать?

— Конечно.

— Однажды человек пришел к Господу и говорит, мол, у меня жизнь такая тяжкая, мне такой крест достался — жена плохая, работы нет, здоровье слабое. Я, Господи, такой крест вынести не могу. Господь ему говорит: «Не можешь — возьми другой. Вон они все стоят, выбирай любой, а свой оставь». Ходит мужик целый день, ищет новый крест себе полегче да почище. Ходил-ходил — этот грязный, тот тяжелый, третий поломанный, тот некрасивый, корявый. Ни один не подходит. Дело к ночи уже, и тут взял один из крестов и говорит: «О, в самый раз по мне! И лег так удобно на спину, беру его». А Господь и отвечает: «Хорошо, но это твой крест и есть, тот, который ты утром оставил». Поэтому название многозначное: касается и креста народного, и православия, и общих утилитарных вещей, демографической проблемы, в частности. В данном случае меня это название устраивает. Вначале роман шел под этим общим названием, но издатели потребовали, как положено, отдельно назвать каждую часть романа. Хорошо. Первая часть получила название «Утерянный рай», вторая — «Непуганое поколение», третья — «Благие пожелания».

«Крест не может висеть вниз головой»

— Вы же крупный издатель, а сейчас вам пришлось столкнуться с этими вопросами с другой стороны, авторской. Как работается с издателями? Есть ли внутреннее противоречие?

— Нет, я считаю, что они профессионалы, а я дилетант в книгоиздательском деле. Я на них полностью положился, потому что издание газет журналов и прочего, чем я занимаюсь — это одно, а издание книг — это совсем другая песня. Здесь я выступаю чисто как писатель, и ни в какие дискуссии с издателями не вступаю. Говорят, нужна такая обложка, значит — такая.

— И даже с литературной редактурой соглашаетесь, принимаете правки?

— Там в редактуре серьезные писатели, но иногда соглашаюсь, иногда нет. Вы же знаете, как мучительно ищется, например, первая фраза. Вот, кажется, нашел. Ритм, ритм пошел. Я принес книгу, а редактор взял и выкинул первые две строчки. Ты с ума сошел! Ритм пропал! Ритма нет! Но иногда и так бывает.

— Вам много раз приходилось начинать жизнь буквально «с нуля», на новом месте, менять место жительства, трудно было?

— Пять раз я менял место жительства. Родился на Кавказе, потом Казахстан, затем служил в Сибири, вернулся в Казахстан, потом Москва, и уехал из Москвы в Воронеж. Даже шесть мест получается. Тяжело было, особенно по юности. Мне казалось, что молодой человек может менять место жительства достаточно быстро, но ведь каждый раз это совсем другая среда. Я думаю, что на врастание мне требовалось не меньше пяти-шести лет. Поэтому если кто думает уехать за границу и там жить и работать, поверьте, это не так просто, как кажется. Это очень тяжелый процесс. Почему народ наш малоподвижен и мало перемещается по стране? Наши руководители хотели бы, чтобы рабочая сила двигалась оживленнее. Но ведь у нас, к сожалению, так устроена жизнь, что в одиночку невозможно выжить, нужно обязательно жить в городе, где есть своя семья, свой клан. Я недавно вернулся из Берлина, так вот, там очень много одиноких людей. Но у них очень развиты социальные службы, которые таким людям помогают. Там они могут жить, а у нас нет. У нас и ни инфраструктуры нет, и климат неподходящий. Я живу в деревне и знаю, что если там у тебя нет трактора или ты не имеешь взаимоотношений с соседями, ты не выживешь.

— Вы же бросили Москву и переехали в деревню, там совсем глухая деревня?

— Она была самая глухая из тех вариантов, что я рассматривал. Но я выбирал не деревню, я выбирал место — чистая река, холмы, лес.

— Церковь, которую вы реставрировали, изначально была определяющим фактором выбора места?

— Нет, все появилось потом. Это, как сказать, непорядок, если стоит разваленная церковь и все время царапает глаз. Что же это такое? Так не должно быть! Крест не может висеть вниз головой, в церкви не может быть грязи, это святое место. Но когда я переехал, у меня не было денег на все сразу, мне нужно было как-то обустроиться, сначала я баню построил, как положено, потом дом заложил. А когда чуть-чуть оклемался, появились свободные деньги. И в деревне даже пошла дискуссия, мол, зачем ему церковь восстанавливать, надо лучше газ проводить. Моя позиция была такая — если церкви не будет, то и газ нам не нужен. К чему газ, если ничего нет в душе. Сейчас и газ есть, и дорога новая. Кто-то должен подавать пример, потому что у нас в России все ходят, все ругаются, но чаще всего некому подать пример. Когда я начинал восстановление церкви, то на все вопросы «зачем?» отвечал, что не нами разрушено, но нам выпало восстанавливать. На этот счет не о чем рассуждать. Так надо, и все. Можно очень долго философствовать, но ты понимаешь, так надо. Надо так сделать. Почему? Да кто его знает, почему! Потому что надо! Все! Не может церковь так стоять. Когда работа началась, постепенно люди стали подтягиваться, какая-то образовалась маленькая, но община. Что могли, то и делали. Главное, повторюсь, — показать пример. Если просто говорить и кричать «вперед», то от этого ничего не происходит. Сейчас я к церкви особого отношения не имею, только батюшку поддерживаю — оплачиваю ему зарплату. Все люди начали сами делать. С приходом газа появились в деревне и обеспеченные люди, дачники. Один говорит, давай я что-нибудь сделаю, второй — давай я. И в церковь газ провели, отопление сделали, колокола ребята повесили. А я отошел в сторонку и смотрю.

«Вася, хватит пить!»

— У вас есть еще некое общественное движение «Наше общее дело», расскажите о нем.

— Это антиалкогольное движение.

— Оно выросло из горбачевских антиалкогольных времен?

— Нет. Меня все время мучил этот вопрос — бесконечная пьянка и ощущение безысходности, что ничего впереди не видно. И когда в Воронеж приехал новый губернатор Гордеев, мы с ним разговаривали на эту тему и решили: что-то надо делать. Он лично знал руководителя этого всероссийского общественного движения «Общее дело» архимандрита Тихона (Шевкунова). Решили сделать филиал этой организации, назвать его «Наше общее дело» и начать работать. Разговор может быть долгим, как все это происходило, но в конечном итоге мы все-таки, что самое главное, переломили сознание части людей.

— Это уже чувствуется?

— Чувствуется. И потому, что приняты соответствующие законы, хотя у нас вечная проблема с их исполнением, и потому, что сейчас пить стало не модно, не модно быть пьяным. Модно стало заботиться о здоровье. Прежде всего, в высших кругах. И постепенно эта мода опускается и в низы. Ясное дело, что всегда есть алкоголики и пьяницы, которых не перевоспитаешь, но речь не о них. Речь идет о молодежи, о моде, которая спускается сверху вниз. И, как мне кажется, произошел некий психологический перелом в народе, в который и мы какую-то свою лепту внесли. Люди стали задумываться, надо ли пить, красиво ли это. Ведь когда мы только начинали работать, мне говорили, что народ хочет пить, и он будет пить, что нас на вилы поднимут в деревнях. А народ уже устал пить! Кто-то должен сказать ему «Стоп!» и остановить. Хотя бы на уровне палки.

— Это как?

— Огреть по башке палкой и сказать: «Вася, хватит пить!" И, может быть, Вася, ведомый каким-то всеобщим застольем, вдруг очнется и скажет: «Ладно, я не буду». Когда мы начинали, то считалось, что эта тема — табу. Считалось, что после 1986 года та власть, которая будет принимать антиалкогольные законы, будет сметена народом немедленно. Это мнение надо было тоже переломить. Приняли законы, и ничего. Но начинаются опять разговоры, дескать, водка дорогая, надо дешевую водку, а то вот народ травится. Нормальные люди не пьют суррогаты, и не надо путать понятия.

«Печатное слово останется, пока есть голова у человека»

— Какова, на ваш взгляд, судьба печатного слова: газет, журналов, книг? Сколько им еще отпущено времени?

— Судьба печатного слова, я бы сказал, абсолютно безоблачна, и ей ничего не угрожает. Понимаете, сейчас проблема газет в чем? Они по старинке пытаются конкурировать с новостными сайтами. А сегодня газеты должны давать аналитические материалы думающих журналистов. К сожалению, за двадцать лет их отучили думать. Значит, надо воспитывать думающих людей, которые на базе информации, сваливвающейся со всех сторон, перебирали бы факты, классифицировали и выводили какие-то тенденции. Это то, что называлось в советское время публицистикой. Это первое.

Второе — проблема книжной продукции. В советское время не хватало книг, и когда в девяностые годы их начали печатать миллионными тиражами, то все думали, что так будет вечно. Произошло насыщение рынка. Сегодня тираж книги в три тысячи уже нормальный тираж, пять тысяч — ты молодец, двадцать тысяч — очень хорошо. Поэтому не переживайте, все вернется к нормальному состоянию. Понимаете, конечно, наши издатели привыкли к валу и миллионным заработкам. И они, и продавцы книг не хотят вкладываться в будущее, в толковых грамотных авторов, которые действительно умеют писать. А их надо воспитывать, их надо подкармливать. Это же такой труд. Печатное слово останется, пока есть голова у человека. Пока он мыслит, он будет читать. Да, наверное, бумажных книг будет меньше. На Франкфуртской ярмарке ежегодно выставляется, например, сто тысяч наименований книг. Сто тысяч! Ну, будет не сто тысяч, а скажем, десять тысяч, но это те десять тысяч, которые будут читать. Надо вести селекционную работ. Театр же живет, хотя с появлением кино ему предрекали гибель. Но в театр же ходят не все, то же самое будет и с книгами.

— Книги будут предметом для избранных?

— Все не так просто. Вот сегодня идет массовый процесс отказа от просмотра телевидения, телевидение существует для кухарок и домохозяек. Я иногда пытаюсь включить телевизор, но такое ощущение, что меня мусором засыпает. Сто каналов, а смотреть нечего. Мыслящего человека на телевидении встретить невозможно. Бесконечные шоу и хлам. Телевидение настолько замкнулось в себе, что там вообще не появляется никаких людей со стороны, с улицы. А есть определенный круг, театр масок, которые кочуют из одной передачи в другую. Амплуа определены. Я и так знаю, о чем они будут говорить. А ведь есть много людей, которым есть, что сказать, но их на ТВ не пускают.

Массовый отказ от кинотеатров — неинтересно. Но тем людям, которые отказываются, им что делать? И тогда я иду, беру Толстого «Казаки» и читаю, наслаждаюсь. Вот герои, вот жизнь настоящая. Зачем мне суррогат? Сейчас перечитываю Ивана Ефремова.

— Будет возврат к вечным ценностям?

— Конечно, потому что это намного интереснее.

О чём говорит СМОЛЕНСК

независимое общественно-политическое издание