2

В городе есть линии. Они начинаются неожиданно. И точно так же обрываются.

Чаще всего это происходит в старом городе. И, может быть, только там и происходит. По крайней мере, ничего подобного из прогулок по новым микрорайонам я припомнить не могу. Какая-нибудь улица Рыленкова, начинающаяся на восточной окраине, или улица Николаева, Шевченко, — эти прямые улицы такие запильные, что способны сбить любой ритм. Уж не знаю, что сказал бы тот восточный пешеход, пройдясь по ним от начала до конца.

Линия прихотлива, направление меняет очень часто, более того, именно поворотные моменты позволяют что-то почувствовать и догадаться: ты — на линии. Хотя, как правило, осознание линии приходит после того, как она оборвется, буквально уйдет из-под ног.

Когда движешься по линии, множество ассоциаций сопровождает тебя. Наверное, можно сказать, что это тени прошлого. Какие тени прошлого на улице Шевченко или Рыленкова? Совершенно безликие улицы. Впрочем, лет через двести, хорошенько выстарившись, и они станут для нового смоленского пешехода линией. А пока ничего, кроме скуки не вызывают.

Новые микрорайоны Конрад Лоренц сравнивал с раковой опухолью, где уничтожен информационный код здоровых клеток. А линия как раз насыщена информацией. И ты легко считываешь ее, пребывая в особом состоянии, которое можно назвать городским вдохновением. В это время ты ощущаешь всю неповторимость города и переживаешь его целостность.

Линия может начаться прямо на площади Победы (удивляет глухота чиновников, выбравших это стертое и заурядное название) и далее идти по Большой Советской, резко свернуть на улицу путешественника Козлова к бывшей художественной галерее, возвращенной церкви; сейчас здесь женский монастырь; когда-то в нем воспитывалась будущая мать Петра Первого Наталья Нарышкина. Раньше перед храмом стояли скульптуры, в том числе и обнаженные. Теперь они исчезли. И однажды на их месте я увидел четыре колокола. Какой-то мужик с бородой и длинными волосами, похожий на старого хиппи, бродил вокруг. Он был подшофе, читал надписи на колоколах: «А, на Балтийском заводе… Кирилл освятил… А вот изъян…" Я возразил, что это мелочи. Мужик ответил с азартом, что неизвестно еще! Зазвонят ли? И как зазвонят? И пустился в какие-то рассуждения, но, правда, я предпочел уйти — линия увела дальше, на улицу Дзержинского, мимо стадиона и Чуриловского оврага, мимо барака с выбитыми стеклами, за которым мрачно чернели древесные глубины бывшего Немецкого кладбища, где когда-то стоял первый католический храм в Смоленске, немецкая божница, упоминаемая в договоре Смоленска с Ригой и Готским берегом, заключенном в 1229 году. В этом же договоре речь идет и о немецких дворах. Здесь останавливались западные купцы. На этом кладбище был похоронен французский врач, оставшийся после изгнания Наполеона в Смоленске и лечивший самоотверженно и часто бесплатно смолян, за что те и поставили ему памятник — гранитный крест, на котором было выбито: «Сооружен усердием чтущих память Франца Ивановича Валя. Мая 9-го дня 1855 г."

Сейчас из кладбищенских дебрей может вылезти тень современности с сизым носом, подбитым глазом и трясущимися руками. Бывшее немецкое кладбище превратилось в пристанище бомжей и алкашей.

Когда-то это место и набережная назывались Немецкой слободой. Набережная живописная, вдоль Днепра стоят двухэтажные дома тридцатых годов прошлого века. В конце улицы маячит серым призраком собор. Впереди идет какой-то странноватый человек, я прибавляю шагу и вижу, что это парень в рясе, с рюкзаком, в стоптанных туфлях, к которым прилипла глина. Ненароком мне припомнилось «Утро в Венеции» Коро. Хотя у нас уже был вечер, и парень шел простоволосый, а не в красной шапке. Но какой-то неуловимый дух бодрости и ясности был тот же самый. Я останавливаюсь, чтобы полюбоваться взлетающими из-за дома голубями, среди которых много белоснежных. Из-за угла выходит женщина в оранжевой безрукавке, с метлой и мешком, дворничиха. Мы разговариваем с ней о голубях, о набережной. Выясняется, что дворничиха — поэтесса, у нее издана книжка детских стихов, и зовут ее Антонина. Одно стихотворение она мне тут же читает. Мы снова говорим о набережной. Скоро здесь начнется реконструкция, деревья спилят, берег оденут в бетон, и неповторимый облик Немецкой слободы будет утрачен.

На прощанье она интересуется, из какой я газеты. Мой ответ ее разочаровывает. Она-то надеялась, что ее голос будет услышан.

Но еще реконструкция не началась, и я иду дальше, рассматривая гигантские арки тополей и мощных нежно зеленеющих ив. По туннелю реки пролетают чайки.

На Соборной горе ударяют в колокол, голос большого колокола подхватывают остальные, воздух туго качается, дробится, густой звук заполняет лакуны в пространстве и времени, резонирует в дряхлых трещинах крепостной кладки, перебрасывает гудящие мосты через Днепр, дрожит под ногами, и в тот же миг, когда я понимаю, что нахожусь на линии — вот она… все обрывается.

А наутро сразу вспоминаю главное из увиденного и услышанного: колокола на лужайке. И ко мне приходит ощущение блаженной невозможности высказывания.

Да, и линию невозможно изъяснить. Она соединяет молчание и звук, идет по улице современного города и внезапно уводит в закоулки времени. Линия рассекает камень, пронзает стекло и уходит ввысь. Ты на ней канатоходец. Линия касается близкого и далекого. Город из одних линий — это сновидение, воздушная фреска.

Иногда линии совпадают с названиями улиц, как, например, Красный и Зеленый ручьи. Эта линия начинается у Авраамиева родника, ведет вниз среди садов и склонов, сворачивает и восходит к Спасо-Преображенскому собору, одна из главок которого видна среди деревьев над Зеленым ручьем.

Когда-то здесь обитали донские казаки. Может быть, в этом тайная причина особого уклада, настроя, царящего здесь? Позже сюда переселились стрельцы, на их пожертвования и была возведена сначала деревянная, потом каменная церковь на Георгиевской горе.

Говорят, раньше вдоль улицы протекал ручей с водой зеленого цвета, давший имя улице. Но сейчас ручей усох.

Чем занимаются нынешние жители, остается только гадать. Да, впрочем, точно ничего экзотического, они ведь горожане. Центр города в двадцати минутах ходьбы. Но все разводят огороды и сады, как же без этого. Солнечные страны поставляют в Смоленск все в изобилии, фрукты и овощи… Но смолянин знает, как это бывает: вдруг все меняется в одночасье — в Москве, а потом и повсюду, по всем городам и весям. Вырубают далекие виноградники, запрещают ввоз сардин и так далее. Свои «сардины» можно ловить в Днепре. Ну, а вино хорошее получается из слив и яблок.

Дворы выглядят добротно, а улица подозрительно чистая. Правда, есть ветхий дом, видимо, там живут старики, ничего уже не возделывают и забор поправить не в силах. Но весной тюльпаны за обвалившейся оградой цвели.

Направо уходит длинная лестница — на Георгиевскую гору, к церкви. В конце улицы виднеется, как я уже говорил, главка Спасо-Преображенского собора Авраамиева монастыря. Впервые попав туда, я надеялся выйти к монастырю. Но улица внезапно закончилась тупиком. Обращал на себя внимание большой деревянный дом, выкрашенный в коричневый цвет. Здесь царил какой-то сумрачный дух. За оградой я увидел толстый пень спиленного тополя, и над ним уже взошел зеленый стройный росток.

И в этом месте раскрывался весь смысл странного названия улицы — Зеленый ручей. На самом деле никуда он не подевался и не усох. Он — здесь, стекает по стволам и окнам, шумит в листве, смешивается с Красным ручьем и вскипает цветами и золотом, восходит ростками с липкими листьями.

Во времена Авраамия, конечно, можно было подняться к монастырю, просто сейчас склон зарос и застроен гаражами. Зеленый ручей — одно из старейших названий. Наверняка при Авраамии этот ручей так и называли. Зеленый ручей — как ветвь Авраамия на воображаемой карте линий. Однажды святой вымолил дождь на изнывавший в засухе город.

И если в книге о Франциске писали: «В этой книге содержатся подлинные Цветочки, то есть чудеса и примеры благочестия славного слуги Христова Святого Франциска», то можно сказать, что у Франциска в руках цветочки, у Авраамия — ручей.

О нашем святом сохранилось не так много сведений и преданий, как о Франциске. Но скорее всего, даже в этой скудости оба блаженных увидели бы благо, ибо стремились всей душой к самоумалению и простоте. Кстати сказать, свои духовные подвиги оба свершали в одно и то же время. И при встрече им было бы, что поведать друг другу.

Оба пошли против воли родителей, но тут Франциску пришлось труднее, отец преследовал его за распродажу товара для помощи бедному храму, бил, запирал, а потом судился. Авраамий лишь не слушался родителей, заставлявших его жениться. Но имущество, оставшееся после смерти родителей, Авраамий роздал нищим и монахам с той же радостью освобождения, что и Франциск, снявший с себя обувь и препоясавшийся веревкой, когда особым смыслом для него наполнились слова Евангелия: «Не берите с собой ни золота, ни серебра, ни меди в пояса свои, ни сумы на дорогу, ни двух одежд, ни обуви, ни посоха». Авраамия же вдохновляло следующее поучение, по свидетельству его биографа Ефрема: «Если кто не возьмет крест свой и не пойдет вослед за мной, тот не будет мне подобен». И Авраамий сменил «праздничные одежды на ветхие и ходил, словно нищий, юродствуя, молясь и прося Бога, чтобы тот наставил его, как ему спастись и в какое место уйти».

Юродствовал и Франциск: жил в шалаше, питался объедками, таскал камни для починки церквей, помогал крестьянам.

Впоследствии церковные иерархи, в общем, благоволили к Франциску. Авраамий же оказался на краю и едва не погиб, обвиненный в ереси и прочих грехах, и некоторое время жил снова в загородном монастыре с запретом совершать литургию.

Франциск стал основателем ордена, персонажем книг, икон, легенд, позже и фильмов. Посмертная жизнь Авраамия здесь много скромнее. Его не писал Рублев, но безвестные иконописцы запечатлели. Да ведь не это главное. Обращение к обоим святым, просто чтение их биографий дарит странное впечатление тонкого света.

На самом деле линии никогда не заканчиваются тупиком, даже если неожиданно обрываются: канатоходец перепрыгивает через пропасть, чтобы затаиться где-нибудь на карнизе, перевести дух и дождаться нового представления.

Линия создает новое измерение, как об этом писали философы, разбиравшие мышление линиями, возникшее в начале прошлого века в искусствоведении. И в этом пространстве существует Смоленск, похожий на Толедо. Или Толедо, похожий на Смоленск.

Испанский город, конечно, другой. Он весь каменный, деревянных домов там не найдешь, ни огородов с кабачками и капустой, ни оврагов с ручьями. И жители относятся к своему городу совсем не так, как мы. Может быть, Толедо начала прошлого века больше напоминал Смоленск начала нынешнего века. По крайней мере, когда читаешь у Ортеги-и-Гассета о древних камнях Толедо, о козьем стаде, которое можно повстречать на его улочках, легко все это представляешь: коз в репейниках, старуху с палкой в выцветшем платке встретил только вчера на травянистом склоне Георгиевской горы над Зеленым и Красным ручьями.

Толедо строился из камня и на камне. А Смоленск — на глине и из глины. Но смоленская глина, прокаленная в огне, обретала прочность камня. И крепость против поляков и литовцев стояла почти два года. Толедо арабы взяли быстрее. И, кстати, и там, как и в Успенском соборе, в церкви заперлись последние защитники; арабы отвели из тайного колодца воду, и толедцы вынуждены были сдаться. Наши в соборе, как известно, взорвались.

Французы во время русской кампании двенадцатого года не раз вспоминали испанских партизан. И кто-то еще находил много похожего между русскими и испанцами.

Мироздание Достоевский сравнивал с океаном: в одном месте тронь — в другом отзовется. Чтобы расслышать толедские отзвуки в нашей глине, необязательно иметь изощренный слух. «Если у имперского Толедо отнять Алькасар (в пер. — „крепость“) и знаменитый собор — останется неказистая деревенька». Разве под этой сентенцией Ортеги-и-Гассета не подпишется любой смолянин?

А в удачный день на крышах Смоленска можно увидеть тот же трепетный и тревожный свет, что и на домах Эль Греко.

…И это будет означать, что канатоходец вновь балансирует над пропастью, хотя и шагает по обычным заасфальтированным улицам, ну, правда, иногда сворачивая на древние булыжники Красного ручья или той улицы, с которой и начался текст.

На эти булыжники, истертые колесами телег, пушек, лаптями и подметками сапог и башмаков, кстати, все время покушаются чиновники, явно подпитываемые горячим желанием владельцев коттеджей раскатывать на своих лимузинах по гладкой дорожке. И рано или поздно эти камни укроют асфальтом. Но на этой линии булыжники так и останутся. Таков вообще характер линий.