#16 (84)
23 сентября 2013

Ранний город

Олег Ермаков, фото автора

Смоленск 1150

Часть первая. Детинец

В «Закате Европы», в разделе второго тома, который так и называется: «Города и народы», Шпенглер говорит о проявлении растительно-космического чувства привязанности к земле в архитектуре маленьких ранних городов, состоявших всего из нескольких улиц вокруг рыночной площади, замка или религиозной святыни1. Эти строки приходят на ум, когда возвращаешься по железной дороге в родной город и видишь издалека, за рекой самый его центр — Мономахову, или Соборную гору.

На Соборной горе все так и выглядит. Две-три улочки петляют по склонам. Правда, рыночная площадь немного подальше, внизу, за Днепром.

Весной в оградах бело курчавятся сады, зимой и осенью к низкому небу тянутся дымы, горланят петухи, брешут собаки. А на улочке Красный ручей можно столкнуться с небольшим овечьим стадом. Ортега-и-Гассет что-то похожее писал о древнем Толедо. Добавляя: «Если у имперского Толедо отнять Алькасар и знаменитый собор — останется неказистая деревенька»2. То же самое можно сказать и о Смоленске. Крепость — его хребет, ну, а собор — сердце. Это буквально очевидно.

Толедо, кстати сказать, вспоминается и в грозовую погоду, если она застала тебя на правобережье, где-то возле среднего моста: открывающаяся панорама странным образом повторяет знаменитый «Вид Толедо перед грозой» Эль Греко.

Ясно, что это только личные ассоциации, и Эль Греко у Смоленска не было, но не могу не заметить в свое оправдание следующее: это имя созвучно Днепру.

На этой горе, начиная с шестого века, селились люди. Лепили горшки и миски, нечаянно били их, и археологи теперь скрепляют черепки, рассматривают.

Археологические изыскания свидетельствуют о том, что между девятым и одиннадцатым веками был разрыв, жители почему-то оставили гору. И это кажется странным. Ведь удобное место. И летопись говорит, что город — в 863 году — мног людьми. Возможно, это подсказка насчет первоначального местоположения города: не здесь он был, а чуть ниже по Днепру, в знаменитом Гнездове со множеством курганов славянских и варяжских. Последние поднимались сюда по Западной Двине и Каспле и спускались уже по Днепру до Константинополя. А может быть, гора в глазах горожан вдруг приобрела сакральное значение. И на ней свершались языческие радения. Но за два века, наверное, приличный слой углей от костров должен был остаться. Впрочем, не всю гору могут исследовать. Земли под самим Успенским собором и другими сооружениями не касалась рука археолога.

Летопись рассказывает, что к Смоленску в 882 году пришел новгородский князь Олег с дружиной, стал выше города и шатры поставил «многи разноличны цветы». Смоляне отправились узнать, кто это, царь или князь «в велицей славе». Легко вообразить этих «смольян», женщин, детей, глазеющих на разноцветные шатры. Им показали маленького Игоря и возвестили, что это князь Рюрикович Русский. Смоляне признали его своим государем. И Олег отправился дальше по Днепру — воевать Киев.

В одиннадцатом веке на гору вернулись люди, и она превратилась в детинец, здесь возвели княжеский терем, другие постройки, и Владимир Мономах заложил каменный собор. Город был обнесен дубовыми и земляными стенами.

Часть вторая. Звезда Авраамия

Две улицы опоясывают гору, три проходят от макушки до стоп. Это линии горы. По ним можно прогуливаться, ловя токи древних времен. Ну, «прогуливаться» — наверное, не то слово. Все-таки улочки крутые, заасфальтирована одна, на Красном ручье булыжник, и смотреть под ноги приходится внимательно, чтобы не споткнуться или не угодить в мыльную лужу. И, конечно, собачий лай и грохот цепей не дадут расслабиться. Да, наверное, и в средневековом городе особенно не разгуливали. Фотоаппаратов не было, все занимались делом, Эль Греко здесь не бродил.

Зато этих камней касались стопы Авраамия.

Георгий Федотов называет Авраамия домонгольским подвижником3 и говорит, что только о нем и еще о Феодосии Печерском сохранились подробные жизнеописания. Житие Авраамия составил смоленский же монах Ефрем.

Ефрем рассказывает о пути Авраамия, о том, как он по смерти родителей все раздает и некоторое время юродствует, а потом постригается и несет бремя своего служения в различных смоленских монастырях, постигает книжные премудрости, пишет иконы. Дар учительства, как замечает Федотов, и стал главной причиной гонений. С многочисленными почитателями появились и завистники. И вот уже худого и бледного монаха схватили и потащили на суд. Действо это и происходило на Соборной — Мономаховой — горе. Сюда, по одной из тропинок, может быть, и по Красному ручью, называвшемуся тогда, конечно, по-другому, и поднимался лобастый монах в худой ризе.

На дворе епископа Игнатия собрались миряне и духовенство. Слушали обвинения. А в это время священнику Луке Прусину на службе в церкви архангела Михаила — сейчас ее чаще называют Свирской — послышался голос, убеждавший не верить наветам на Авраамия. И этот Лука Прусин поспешил туда же — на Мономахову гору. Придя, запыхавшись, Лука воскликнул: «Мне бы грехи его!„ — и предрек несчастья в случае убиения невинного Авраамия.

В чем обвиняли его?

Федотов заключает, что „иереи и черноризцы восстали против святого именно в связи с его книжным учением4. А читал он и голубиные — запрещенные книги, эсхатологические, то есть пророческие, связанные с традицией манихейства. И вот уже: „Еретик, пророк“5.

И, как свидетельствует Ефрем, на судилище „бешеные попы и игумены, словно волы, ревели6. Экспрессивная характеристика „облеченной саном толпы7. Невежественной, подчеркивает Федотов. Авраамий же — яркое свидетельство свободной богословской мысли, возросшей не на пустом месте. „Богословская культура Авраамия находит свое объяснение в культурном расцвете Смоленска в эпоху Климента Смолятича и князя Романа Ростиславича (1161–1180)8.

Климент Смолятич был вторым русским митрополитом, о его происхождении из Смоленска свидетельствует прозвище — Смолятич — и единственное, дошедшее до нас сочинение — послание смоленскому пресвитеру Фоме, обнаруживающее свободомыслие и эрудицию автора, которого звали Философом.

При Романе Ростиславиче Смоленское княжество было большим и сильным. В нем насчитывалось пятнадцать городов, территория его была в три раза больше нынешней области. В Смоленске возводились строения из камня, церкви; работали черниговские зодчие.

Роман Ростиславич, судя по всему, отличался добрым нравом. Киевский стол он уступил два раза без кровопролития, предпочитая вернуться в Смоленск.

Впрочем, обвинения против исхудавшего чернобородого монаха выслушивал его преемник, но кто именно — установить трудно.

А ведь ему мы обязаны тем, что смоляне не запятнали себя кровью Авраамия. Князь заявил на суде: „Невиновен он, а ты, владыка, скажи всем, кто на него напраслину возвел, что не виновен он в том, что на него наговаривали, замышляя беззаконное убийство!9. Ефрем пишет, что в городе все от мала до велика ополчились против Авраамия и требовали заточить его, распять на стене, утопить10. Князь решил по-своему. Испросив благословения у Авраамия, он и его приближенные покинули двор владыки. Но Авраамий и его два ученика — одним из которых и был скорее всего Ефрем — были отпущены только наутро, а ночь провели в заточении. По-видимому, здесь же, на Мономаховой горе.

После того, как Авраамия мягко осудили и, запретив совершать литургию, отправили в загородный Селищенский монастырь, Смоленское княжество постигла засуха. Эту засуху и предрекал Лука Прусин. Крестный ход во главе с епископом вокруг города не принес ничего засохшим садам и растрескавшейся земле. И некий священник напомнил тут о блаженном Авраамии. Пришлось епископу просить Авраамия помолиться о дожде. И молитва Авраамия низвела дождь. Сообщение Ефрема об этом может вызвать скептическую улыбку. Но, согласно данным дендрохронологии, в 1218—1220 гг. была сильная общеевропейская засуха11.

Впрочем, этот эпизод хорош и как метафора. Личности, подобные домонгольскому подвижнику, действуют живительно на скудную почву. И дают исторической перспективе глубину. Это люди-линзы, без них ландшафт прошлого выглядит мелким и плоским.

Авраамий дожил до старости, в последние годы был призван из своего захолустья епископом на игуменство в городском монастыре. „Ранее всеми ненавидимый, теперь стал всеми любимым12. Авраамий снова — учил. И это было не только учение словесное, но прежде всего учение деятельное. Самый вид Авраамия был поучающий. И горожане шли к нему, страстотерпцу православного гнозиса13.

Живительное веяние Авраамия испытываешь и века спустя, как только обращаешься к его судьбе, запечатленной Ефремом. И с особым чувством приближаешься к церкви монастыря у крепостной стены, сейчас этот монастырь, где в советские времена сначала был концлагерь, а позже располагалась больничка с бледными пациентами в замызганных пижамах — венерологическая лечебница, — называется Авраамиевым.

А поднимаясь на Соборную гору, невольно оглядываешься в поисках маленького зарешеченного окошка. И, заметив первую зеленоватую звезду над крышами строений Соборной горы, думаешь, что именно ее и мог видеть Авраамий.

Часть третья. Взрыв

Собор Мономаха был сильно поврежден во время польской осады начала семнадцатого века.

Воронин и Раппопорт, авторы капитального труда „Зодчество Смоленска 12–13 вв.“, рассказывая о судьбе взорванного собора, замечают, что в этом сюжете много неясного и легендарного. Взрыв был, но кто его „автор“ — загадка. Н. М. Карамзин безоговорочно утверждал „патриотическую“ версию: „Ляхи, везде одолевая, стремились к главному храму Богоматери, где заперлись многие из горожан и купцов с их семействами, богатством и пороховою казною. Уже не было спасения — росияне зажгли порох и взлетели на воздух с детьми, имением — и славою14. Действительно ли в подвальных клетях собора был порох или же он хранился где-то поблизости, неизвестно. Первоисточник сообщения -Новгородская 4-ая летопись — дает следующую интерпретацию события: „Последние ж люди запрошася у пречистые Богородицы в соборной церкви. Един же смольнянин кинуся в погреб. Погребу ж бывшу под тем соборным храмом с пороховою казною, и то зелье зажгоша, и храм соборный пречистой Богородицы разорвася, и людей всех побиша, кои в церкви быша15.

Воронин и Раппопорт пишут: „С. Ф. Платонов считал, что этот рассказ был составлен по показаниям Юрия Потемкина, сообщившего в Москву о падении Смоленска, и заслуживает доверия“. Но так ли было на самом деле?

Упоминают они и другие подробности, например, известие о том, что под обломками уцелели четверо: двое мужчин и два ребенка. По их мнению, это явная несуразица, под такими обломками нельзя выжить. Но в наш новостной век мы отлично знаем, что такие случаи бывают повсеместно. Ничего необычного. Запросто могли уцелеть эти безымянные четверо, выбраться из-под развалин и узреть горящий, разграбленный город в кровавых тучах.

А у смоленского историка Мурзакевича Воронин и Раппопорт находят совсем не патриотическую версию подрыва изменником Дедешиным.

Что же здесь произошло? Доподлинно не узнаешь. Остается лишь верить очевидцам: „Огонь достигнул до запасов пороха (коего достаточно было на несколько лет), который произвел чрезвычайное действие: взорвана была половина огромной церкви (при которой имел свое пребывание архиепископ), с собравшимися в нее людьми, которых неизвестно куда даже девались разбросанные остатки и как бы с дымом улетели. Когда огонь распространился, многие из москвитян, подобно как и в Москве, добровольно бросились в пламя за православную, говорили они, веру16.

За Смоленск государство схватывалось с иноземцами долго и тягостно, начиная с пятнадцатого века. И только в середине семнадцатого столетия он окончательно отошел к России, пробыв западным в общей сложности около полутораста лет.

Еще некоторое время службы продолжались в разрушенном храме Мономаха, там восстановили крышу, но, в конце концов, решено было строить собор новый. И Мономахово творение навсегда исчезло, „археологические поиски первого смоленского памятника архитектуры, по-видимому, безнадежны“, заключают Воронин и Раппопорт.

Возводили новый собор в общей сложности сто лет. Собор относят к памятникам западнорусского барокко. Пятиярусный иконостас вырезан из липы, часы на колокольне изготовил и запустил в 1795 году мастер Корольков. Идут и сегодня, хотя случаются простои.

Архитектурный облик собора одновременно уравновешен и дисгармоничен, это сразу ясно вблизи.

Колоссальные стены рушатся на тебя. Купола парят где-то в высях. Когда приближаешься к нему с улицы Большой Советской, собор постепенно исчезает, — чтобы потом вдруг воздвигнуться во всей неумолимой мощи.

Часть четвертая. Труды и дни Мурзакевича

Неаполитанский король первый вошел в собор со свитою и собаками, все в шляпах и киверах. Солдаты их, взобравшись на колокольню соборную, чудясь величине колоколов, от 500 до 1000 пудов, потешаясь, безобразно во оные звонили, как бы в набат»17. Это был Мюрат, маршал Наполеона и его правая рука, любитель нарядных одежд, смелый воин, обожавший красоваться под пулями казаков и ратников. Сними он шляпу с перьями и прогони собак, — еще раз покрасовался бы перед потомками кутузовских солдат.

Впрочем, кое-что маршал сделал. По просьбе священника Мурзакевича, обратившегося еще раньше к нему через польского переводчика и самостоятельно, так как знал латынь, перед собором была выставлена охрана.

Мурзакевич, внук татарского мурзы и священник Одигитриевской церкви, в это жаркое — буквально пылающее — время бесстрашно защищал Успенский собор от разграбления. В соборе прятались и жители, «не успевшие убежать из города по бедности… со всей их худобой»18. Крепкие стены спасали от пуль и картечи. Кстати сказать, в своей церкви, Одигитриевской, отец Никифор едва не погиб. Он свершал «молебное пение в нашествие неприятелей» и взрывной волной от влетевшей бомбы его бросило в алтарь. Но погибнуть он мог и прежде, когда неприятель еще только приступил к штурму, а священник с сыном Костей ободрял и исповедовал солдат здравых и уже раненых на Королевском бастионе под щелканье пуль по камням и деревьям и вой ядер. Генерал Паскевич благодарил отважного священника.

У отца Никифора была большая семья, жил он скудно, а вначале и вовсе бедно, но на удивление всем взялся писать «Историю Смоленска», опираясь на небольшой труд своего предшественника священника Иосафа Шупинского и всевозможные доступные источники, которых было не так много в губернском городе. Правда, заезжие студенты рассказали о нем в столице, и в Смоленск прибыла посылка исторических трудов19. Историки не сомневаются, что в Смоленске издревле велась летопись, но она пропала. Понятно стремление созерцательных смолян увидеть свой город в исторической перспективе. Желание это и осуществили двое священников, один раньше, другой позже. «История» Мурзакевича неожиданно принесла ему известность и некоторые деньги: вначале поступил гонорар в 500 рублей от царя, а затем от смоленских благодарных дворян. И священник смог построить себе и своему семейству дом…

И сейчас семья вынуждала его думать о спасении из горящего Смоленска. Дневниковая запись передает смятение автора, прихожане и старуха мать просят его остаться, семья ждет избавления. Как быть? «Решился пойти в собор и там, помолясь, взять решение». В собор он отвел и семью с матерью. Молитва, по-видимому, прояснила его взор, и Мурзакевич остался оберегать собор. А вначале поспешил в свою Одигитриевскую церковь, что стояла между нынешней библиотекой Твардовского и корпусом сельхозакадемии, чтобы спрятать утварь. И «не было шага, чтобы мимо, подобно как на крепости, не пролетела пуля или не стукнуло в стену ядро»20.

Город после кровопролитной двухдневной обороны оставляли русские войска, унося с собою смоленскую реликвию — Одигитрию. Рано поутру к собору прискакал казак и крикнул, что сейчас мост подожгут, кто хочет бежать — спешите!

В город вступил неприятель.

В доме Мурзакевича поселился генерал Легранж. Мюрат влез в архиерейский дом. Наполеон — в дом губернатора. Правда, вскоре все они двинулись дальше — на Москву. В городе остался гарнизон. Жителям велели покинуть собор и разойтись по домам. Но дома почти все выгорели. А оставшиеся то и дело загорались из-за неумения парижан и берлинцев пользоваться русскими печками.

О городе того времени лучшее свидетельство оставил неприятель, офицер Пюибюск: «Мертвые тела складываются в кучу, тут же, подле умирающих, на дворах и в садах; нет ни заступов, ни рук, чтобы зарыть их в землю. Они начали уже гнить; нестерпимая вонь на всех улицах, она еще более увеличивается от городских рвов, где до сих пор навалены большие кучи мертвых тел, а также множество мертвых лошадей покрывают улицы и окрестности города. Все эти мерзости, при довольно жаркой погоде, сделали Смоленск самым несносным местом на земном шаре»21.

Мурзакевич продолжал свое стояние. В один из дней артиллеристы хотели было снять колокола, но священник встал у них на пути. Дело дошло до высшего начальства, и колокола не велено было трогать. И ведь во время праздника Успения Богородицы французы сами «дивились стройности колоколеннаго трезвона соборных пономарей»22. Вообще Мурзакевич сообщает, что больше французов в городе бесчинствовали поляки и немцы. У поляков к городу застарелое вожделение.

Но уставали и они. И в «Дневнике» появляются и такие записи: «Тишина и редкие пожары»…

После смерти ключаря Василия Щировского ключи от собора были переданы Мурзакевичу. Отец Никифор тут же отправляется к начальству с просьбой вывести из собора французский караул. Солдаты жгли костер и варили еду у западных ворот собора, тут же и спали. Дикая сюрреалистическая картинка. Просьбу удовлетворили.

Но вскоре француз-губернатор Жомини решил устроить в соборе хлебный склад. Мурзакевич приступил к губернатору с просьбой не делать этого. Тот отвечал, что такова воля Наполеона… Мурзакевич говорит, что ему чудилось здесь что-то недоброе. Французы уже делали подкопы под крепостные башни, чтобы их взорвать. Видимо, священник опасался, что такую же участь готовят и собору.

Наполеоновская армада катилась назад по дороге, которая позже будет названа Старой смоленской, уже и не армада, а тающая на глазах толпа оголодавших и озверевших от крови и холода людей. Коленкур прямо об этом пишет: «С телег падали раненые, но кучера следующей повозки не обращали на это внимания и переезжали тела собратьев. Я никогда не видел ничего более ужасного, чем эта дорога в течение 48 часов после нашего выезда из Можайска»,23.

Наполеон был зол на северных варваров, которые своими руками поджигают города и поместья, лишь бы ничего не досталось неприятелю. Даже столицы они не пощадили — предали все огню. Увидев на пути из Москвы большой и красивый помещичий дом, Наполеон приказал его поджечь: «Так как господа варвары считают полезным сжигать свои города, то надо им помочь»24.

У отца Никифора были причины опасаться за судьбу собора. И поэтому, когда ему предложили смягчить почетною встречею императора тот факт, что собор так и не превратили в хлебный склад вопреки приказу, он согласился. В намеченный день император так и не явился, и Мурзакевич напрасно продрог на морозе вместе с другими двумя священниками. Встреча произошла днем позже. В этот день Мурзакевич шел к больному смолянину, нес просвиру. И его путь пересекся с процессией из генералов, окружавших невысокого человека, который «был одет в серый фризовый сюртук, в собольей шапке с синим бархатным верхом»25. Губернатор Смоленска Жомини сказал по-латыни, что это — Наполеон.

Бежавший из Москвы Наполеон ожидал найти в Смоленске отдых и цитадель, чтобы вновь погрузиться в свои фантазии насчет России. «Казалось, что император ждет чуда, которое переменило бы погоду и остановило бы разложение, разъедавшее нас со всех сторон», — замечает Коленкур26. Чуда не произошло.

»Поп?« — обратился Наполеон к священнику. Пешком он и его генералы поднимались на смоленскую гору из-за того, что вся она покрылась льдом, и ехать в карете было опасно.

Мурзакевич отвечал утвердительно. Наполеон приблизился, и священник протянул ему просвиру. Император не притронулся к ней, кто-то из генералов перенял просвиру…

Черствая просвира — маленькая плата за сохраненный собор. Но вернувшиеся в освобожденный город начальники всех мастей так не думали. «Торжество русского оружия было очевидное, и вот все общество сразу прониклось необыкновенно громким, хотя и несколько запоздалым героизмом и патриотизмом»27. Начались разбирательства и суды. Мурзакевича обвинили в измене и запретили служить. Синод утвердил архиерейский приговор. Но особая сенаторская комиссия, занимавшаяся делами изменников, не увидела в действиях Мурзакевича измены, и обычный суд оправдал его. Все так. Да вот более полутора лет священник оставался без работы и в то время, когда все ликовали и праздновали победу, награждая отличившихся, прозябал на чердачке своего большого дома, купленного, как мы помним, на пожертвования смолян и подарок царя: на постой Мурзакевичу поместили уездного предводителя, занявшего буквально весь дом. Нечего церемониться с изменниками…

Впрочем, все могло быть и хуже.

А разрешенный священник вновь приступил к службе и взялся писать очередной труд из деяний апостолов, а также продолжил ведение своей маленькой летописи: «1816-й год, май, 31. Днепровский деревянный мост, недавно построенный, ночью провалился посредине: обоз и людей с лошадьми побил. Слава Богу, что это не было 17 числа, когда из уездов приходят крестьяне на богомолье к Вознесеньеву дню»28. И вел он эти записи еще восемнадцать лет, пока болезнь и смерть не остановили пишущей руки. Но когда вчитываешься в эти записи и стоишь на том месте, где был его дом, приходишь в тихий дворик Окопной церкви, где похоронен этот человек — на памятнике репродукция его портрета, Мурзакевич странным образом здесь напоминает хиппи, — вдруг начинаешь видеть дальнейшие события его глазами. Словно бы ни «История», ни «Дневник» не прекращались.

Часть пятая. Борис Спиридонович, учитель

На фотографиях времен Великой Отечественной собор светлеет призраком. Вся гора выгорела. И весь город лежал в руинах. А собор выстоял. Хотя за город шло жестокое двухнедельное сражение, и пороху и пуль у Гитлера было больше, чем у Наполеона. Об этом времени мне довелось поговорить с местным жителем.

На укромной улочке Красный ручей, проходящей по южному склону горы, мощенной булыжником, густо затененной деревьями и кустами повстречался мне крепкий на вид старик в синей рабочей куртке. Он тащил на плече ржавые длинные трубы, видимо, для каких-то огородных нужд. Звали его Борис Спиридонович.

Поначалу он остро и недоверчиво посматривал на меня, дотрагивался до козырька кожаной потертой кепки, то ли заслоняясь от солнца, бившего сквозь листву, то ли скрывая мгновенное смущение. Человек с фотоаппаратом вроде бы и привычная фигура, но некоторое предубеждение против него у жителей таких улочек остается: кто знает, чем обернутся щелчки затвором. Но, видя мой неподдельный интерес к этой улочке и горе — а Красный ручей мне всегда казался сокровенной жилкой на этом черепе, туннелем, по которому можно проникнуть в прошлое… ну, ладно, хотя бы приблизиться к нему, — Борис Спиридонович понемногу разговорился.

Раньше гора выглядела по-другому, всюду были огороды, а деревья порубили на дрова, только с северной стороны росли, там рубить запрещали. Что довольно странно. С собором, попами не нянчились. Или хотели прикрыть собор, чтоб с вокзала, с реки не видно было? Да разве такую махину укроешь. Перед войной в соборе не было служб. Музей атеизма открыли. Маятник подвесили. На цепи железный шар. Учитель объяснял, как земля кружится…

В голосе Бориса Спиридоновича послышалось какое-то давнее застарелое сомнение.

— А на дворе поставили два англицких танка. Они нам, мальчишкам, интереснее были. — Борис Спиридонович слабо улыбнулся. — Это еще танки первой войны были… А потом уже новые наехали. Но сначала полетели самолеты с бомбами. Мне хотелось посмотреть, но мать всех загнала в подвал. Там и сидели.

На замечание, будто бы ни один снаряд не задел собор, Борис Спиридонович пожал плечами, подумал и вспомнил, что снаряд пробил церковь напротив собора, там вроде бы сидел наш наводчик, по нему ударили. Мы стали выяснять, что это была за церковь, но так и не поняли друг друга. Кажется, он имел в виду церковь Вознесенского женского монастыря. А может, ту, где долгие годы располагался планетарий — Воскресенскую. Или церковь Троицкого монастыря на Большой Советской. Отсюда нам местность была не видна, гора с громадой собора прочно все загораживала. Даже шум автомобилей сюда не долетал, хотя обновленная Большая Советская буквально рядом. Но чем и хороша эта улочка Красный ручей, свернул с Большой Советской, несколько шагов — и ты уже в другом мире, где кричат петухи, дымят печки, пахнет бузиной и землей. Вообще название это появилось после революции. Ручей здесь внизу действительно протекал, назывался Егорьевским. Стал Красным.

Бои за Смоленск продолжались с середины июля до конца месяца, немцы быстро захватили главную левобережную часть, смяв милицейские отряды, Сталин был в гневе, и еще две недели наши войска пытались город отбить, но только теряли сотни солдат. Земля в подполье дрожала.

Надо было и на свет выглядывать. Борис Спиридонович, тогда подросток, Борька, побежал с ведрами на криницу в Чертов ров, но тут со стороны Рачевки начался артиллерийский обстрел…

— Я понял так — прямо по мне зачем-то стреляют, бросил ведра — и к танкам, подбитые наши танки возле рва стояли. Залез в один, отсиделся. Нашел бинокль, правда, одну линзу вышибло, но можно и в одну глядеть. Мы много чего собирали, оружие прятали, хотя ясно: чуть что не так, найдут — и все. Немцы всякие были, один мне миску макарон дал, другой… Там привезли обувь, крепкую, с шипами, я крутился возле, нагнулся, начал примеривать — и получил такого подсрачника, что на ногах не удержался. А немец кулаком грозит и что-то выговаривает.

Борис Спиридонович усмехнулся.

— Да, вот в танке тогда отсиделся. А другой раз прятаться негде было. Я за картошкой ходил, за город. Слышу — гудит вверху. Все очень быстро. «Мессер». А я уже на пашне плашмя лежу, цепляюсь за комья, втискиваюсь вроде… Он — очередью. Только хряск березы, я до нее не добежал. Наверное, и правильно сделал. Страх дикий… Кто б мне в ту минуту шепнул, не боись, Борька, еще семьдесят лет проживешь на своем Красном ручье…

Он взглянул на меня сквозь солнце.

Утро было ярким, снизу, за неказистым двухэтажным наполовину каменным, наполовину деревянным домом хлопали крыльями голуби на железной клетке. Попахивало дымком, вдалеке рисовался силуэт башни — Веселухи, отцветала за штакетником яблоня. Вот за такими мгновениями и ходишь сюда. Вдруг что-то происходит, в воздухе возникает лакуна, кротовья дыра — и в лицо тебе сквозит то ли солнечный, то ли ночной поток времени. Как это запечатлеть? каким объективом? аппаратом?

Я спросил у Бориса Спиридоновича, знает ли он об исчезновении из собора перед самой войной Одигитрии, Мономаховой иконы. Нет, он покачал головой.

— Вот исчезновение Молоховских ворот29 я сам видел. Как взрывали их в тридцать восьмом году. Тесно в них стало ездить… И правда. Однажды бабка меня попросила из деревни на базар овощей там всяких свезти, ну я сел на телегу, поехал. А она сама ездить боялась вообще. И только я сунулся в Молоховские ворота, — а навстречу трамвай. Лошадь на дыбы, копыта на стену, огурцы с помидорами под колеса, трамвайщица трезвонит. Тут мужик подскочил, оттолкнул меня, перехватил вожжи, сдал назад… Бабка, думаю, убьет. Но та рада, что лошадь цела, и от телеги только щепка отскочила. Ну, а потом заложили аммонала — и шарахнули. Башня на дыбы, дым, камни столбом…

Со стороны двухэтажного дома донеслась брань.

— Голубятник со своей лается, — прокомментировал Борис Спиридонович.

Я примечал там, возле голубятни мрачного мужика в татуировках; иногда на лавочке сидела и курила женщина вечно похмельного вида. Наверное, они и ругались. Тут еще и собака подключилась, истерично затявкала.

— Одна и та же музыка… — безо всяких эмоций проговорил Борис Спиридонович и вдруг вспомнил, что возле Молоховских ворот всегда старичок один играл, крутил шарманку. И с ним малец пел «Разлуку». — Так вот как забрили меня в сорок третьем и направили в Финляндию, в оккупационную зону стоять, там я увидел одного солдатика на лицо знакомого. И в голове у меня «Разлука» закрутилась. Это ты, говорю, «Разлуку» у Молоховских пел со старичком? Он улыбается. Было, мол, такое дело. Пел! Ну и много вам давали за концерты? Да, хватало на хлебец… с квасом, говорит. Так мы с ним и служили. Не на передовой. Ветераны… третьей степени.

Мимо нас, едва касаясь лоснящихся булыжников белыми кроссовками, пробежал школьник с рюкзачком и плеером в ушах. И это тоже навело моего собеседника на воспоминание о молодости, когда он с друзьями мастерил радиоприемники, очень простые, быстро выходившие из строя, — но за несколько часов работы здесь на Красном ручье они успевали послушать музыку, голоса каких-то людей со всего мира.

— Тогда все было как-то по-другому. Зимы снежные, по весне — разливы такие, что Колхозную площадь затапливало. На плотиках всяких, кто на воротцах, плавали, рыбу ловили корзинами. Ниже моста была баня нэпмана Сизова. Все так и говорили: мыться к Сизову, айда к Сизову. Так вот в одно половодье баню всю накрыло. Ну, пока вода уходила, все просыхало… услышали: попахивает. Стали смотреть: а в трубе сом застрял. Смеялись, сам в уху полез. Но он уже пропал. Много рыбы было, этих сомов… Ушли сомы куда-то. Сейчас в Днепре ловят мелюзгу. — Борис Спиридонович нагнулся за трубами. — Ладно, пора мне, — сказал он, пристраивая трубы на плече. — Кошку кормить, кур.

Ржавые трубы скрежетнули по камням. Борис Спиридонович поправил свою ношу на плече, оглянулся.

— А мальцом я здесь прямо босиком бегал к Днепру. — Он подумал и добавил: — И ручей тек.

— Его упрятали в трубы, — сказал я.

— Ну да, — вспомнил он и как-то недоверчиво взглянул на меня, на нижнюю улицу…

Мы распрощались.

Часть шестая. Ранний город на Красном ручье

Борис Спиридонович не так много рассказал о войне, но время на мгновенье обнажилось живой жилкой в его словах. Остальные сведения можно найти в других источниках. Меня, конечно, удивило, что он совсем ничего не знает об иконе, которую издревле называли Госпожой города, а ведь он именно здесь, в раннем городе в сени Успенского собора родился и жил. Но век его пришелся на эпоху свержения крестов и колоколов. Маятник Фуко он хорошо помнит.

И маятник тогда качнулся в другую сторону.

Большевики жестоко зачищали пространство для своей веры. Храмы разрушались и закрывались, священников отправляли в лагеря и расстреливали. Когда началась кампания по изъятию церковных ценностей, Успенский собор чекисты брали штурмом, в нем забаррикадировались верующие30. По этому делу были осуждены сорок пять человек. Несколькими годами позднее к различным срокам концлагерей были приговорены уже сто тридцать четыре человека по делу «контрреволюционной церковно-монархической организации».

В тридцать седьмом году чекисты разоблачили еще одну контрреволюционную организацию церковников из тридцати одного человека, четырнадцать разоблаченных были расстреляны, среди них Орловский и Смоленский архиепископ Серафим, а также девять пожилых женщин31.

В том же году смоленские чекисты накрыли подпольный монастырь, главную роль в котором играл парализованный седобородый человек, служивший раньше в Троицком монастыре священником, а теперь живший на улице Загорной, под крепостной стеной в частном доме. Люди шли к нему, как веками назад к Авраамию. Когда Авраамия в виде наказания сослали в загородный монастырь, народ устремлялся к нему, но на дорогах стояли стражники, ловили людей32. Здесь-то же самое. Верующих, считавших старика Новикова святым и приносивших ему продукты, чекисты схватили, дом под стеной выпотрошили, иконы и книги изъяли, а также шесть самоваров, три швейные машинки, серебряный чехол для лампады, часы, столярный станок… Старик Новиков, а с ним еще десять человек через месяц по приговору Тройки УГБ УНКВД Смоленской области были расстреляны33. Так что — «почти то же самое», да не то. Ефрем об убиении тех, кто почитал Авраамия, не сообщает. Да и сам Авраамий все-таки остался жив. Как и отец Никифор Мурзакевич. Ведь почти с полной уверенностью можно предположить, что Мурзакевичу в большевистскую годину была бы уготована судьба и Николая Филипповича Новикова, и других священников. Кстати, настоятель именно Одигитриевской церкви, где в свое время и служил Мурзакевич, был осужден в 1927 году34.

Мурзакевич, препятствовавший разграблению собора в 1812, конечно, встал бы на его защиту и в 1922.

Неожиданно ловишь себя на мысли, что ошибочно утверждение, будто враг под своды Успенского собора входил дважды. Разве чекист в кожанке не был таким же врагом, как Мюрат со своими собаками? Или Гудериан, генерал танковых войск?

Последний написал о своем визите в воспоминаниях: «Воспользовавшись своим посещением позиций в Смоленске, я решил осмотреть кафедральный собор. Он остался невредимым. При входе посетителю бросался в глаза антирелигиозный музей, размещенный в центральной части и левой половине собора. У ворот стояла восковая фигура нищего, просящего подаяние. Во внутренней части помещения стояли восковые фигуры в натуральный человеческий рост, показывающие в утрированном виде, как буржуазия эксплуатирует и угнетает пролетариат. Красоты в этом не было никакой. Правая половина церкви была отведена для богослужений. Серебряный алтарь и подсвечники, видимо, пытались спрятать, но не успели сделать это до нашего прихода в город. Во всяком случае, все эти чрезвычайно ценные вещи лежали кучей в центре собора. Я приказал найти кого-нибудь из русских, на кого можно было бы возложить ответственность за сохранение этих ценностей. Нашли церковного сторожа — старика с длинной белой бородой, которому я передал через переводчика, чтобы он принял под свою ответственность ценности и убрал их на место. Ценнейшие позолоченные резные рамки иконостаса были в полной сохранности. Что стало потом с собором, я не знаю»35.

Гудериан был в соборе в двадцатых числах июля сорок первого года. В начале августа антирелигиозный музей ликвидировали и в соборе состоялась лютеранская служба для немецких солдат, а десятого августа, в день Одигитрии, собор освятили православные священники. А самая Одигитрия Смоленская сокрылась, по одним сведениям, в тридцатые годы, по другим уже в войну. «В книге «Die Kathedrale von Smolensk», изданной нацистами в Смоленске в 1943 году на немецком языке, говорится следующее: «Большевики, по сообщению очевидцев, за несколько часов перед входом немецких войск увезли чудотворную икону Смоленской Божией Матери — самую главную икону, которой более 800 лет поклонялись верующие»36.

Но каким печальным резонансом звучат эти строки немецкого генерала с тем, что мы читали о подвижничестве Мурзакевича! Большевики почти добились своего и иссушили источник Соборной горы. И вот уже о сохранности соборных ценностей печется захватчик. Впрочем, ясно для чего. И открытие собора было только пропагандистским жестом. При отступлении собор хотели взорвать.

Война вернула собор к жизни. И после победы Сталину уже не хватило духу что-либо менять, плата за открытые врата была слишком высока. Впрочем, вряд ли это было главной причиной. Тут был трезвый расчет: запирать собор, открытый немцами, означало поставить под сомнение самую победу, освободительный смысл ее.

С тех пор и по нынешний день по утрам и вечерам ранний город венчает колокольный перезвон. И сюда в любой момент можно подняться. В школьные времена мы с друзьями ускользали из колонн майских и ноябрьских демонстраций и сверху, со смотровых площадок Соборной горы наблюдали за шествиями заводов и школ Заднепровья, полыхавшие кумачом. Внизу грохотали оркестры, а здесь, на соборном дворе все было по-другому, всегда, и часы были заведены на иные праздники. Этот перепад, порог времени в такие дни лучше всего ощущался.

Человек испытывает гнет пребывания в профанном, по определению Элиаде, времени-пространстве37. И ему необходимы избавительные выходы в иное время-пространство. Храмы предоставляют такую возможность. Здесь, в старых стенах, среди икон и столпов длится это другое время, мерцает огоньками.

Декламируя старых поэтов, говорит профессор Стэндфордского университета Х. У. Гумбрехт, мы возвращаем физическую реальность, тон прошлого. И не важен сюжет, главное — настрой.

А в храме не один голос, — десятки голосов, хор задает тон прошлого, чистый и высокий. И все-таки мы знаем, помним этот вечный сюжет добровольной жертвы. Что только усиливает воздействие происходящего.

Помним мы и другие события, уже нашей, местной истории. Во время прогулки по Соборной горе или на службе в соборе они вдруг ярко вспыхивают: дождь Авраамия, труды Никифора, мгновение до взрыва в польскую осаду, исчезновение Одигитрии…

На событиях мирской истории с течением времени проявляется сакральный отсвет. И строки нашего историка И. И. Орловского, посвященные «Одигитрии» в 1903 году, на пороге 2013 года приобретают особый смысл: «Для Смоленска же, в течение 800-летнего пребывания ее здесь, она сделалась главной святыней, небесным палладиумом, без которого совершенно невозможно представить себе существование этого города!»38. Эти наблюдения наводят на мысль о тайной жизни горы, раннего города. Она продолжается. И хотя «растительно-космическая» сила горы уже дала цвет и плод зрелой цивилизации — храм, столичный по сути и духу, город на ней остается ранним. Это открывается внезапно. «…ибо не должен светильник во тьме пребывать и не может скрыться город, находящийся на горе»39.

1. Шпенглер О. Закат Европы, т.2. — Мн., 1999. — 115 с.

2. Ортега-и-Гассет. Бесхребетная Испания.

3. Федотов Г. П. Святые Древней Руси. — М., 1990.

4. Там же. — 83 с.

5. Там же. — 85 с.

6. Житие Авраамия Смоленского: Древнерусские предания 11–16 вв. — М., 1982. — 104 с.

7. Федотов Г. П. Святые Древней Руси. — М., 1990. — 87 с.

8. Федотов Г. П. Святые Древней Руси. — М., 1990. — 87 с.

9. Житие Авраамия Смоленского: Древнерусские предания 11–16 вв. — М., 1982. — 104 с.

10. Там же. — 104 с.

11. Модестов Ф. По следам Авраамия Смоленского. // Край Смоленский — № 5, 1993.

12. Житие Авраамия Смоленского: Древнерусские предания 11–16 вв. — М., 1982. — 110 с.

13. Федотов Г. П. Святые Древней Руси. — М., 1990. — 88 с.

14. Карамзин Н. М. История государства Российского. // Воронин Н. Н., Раппопорт П. А. Зодчество Смоленска XII—XIII вв. — Ленинград: Наука: Ленинградское отделение, 1979.

15. ПСРЛ, XIV, 111 // Воронин Н. Н., Раппопорт П. А. Зодчество Смоленска XII—XIII вв. — Ленинград: Наука: Ленинградское отделение, 1979

16. Смоленский край в памятниках и источниках // Записки гетмана Жолкевского о Московской войне. — Смоленское Областное Государственное Издательство, 1949.

17. Дневник священника Никифора Адриановича Мурзакевича (1776–1834 года). — Смоленск: Годы, 2005. — 33 с.

18. Там же. — 28 с.

19. Там же. — 5 с.

20. Там же. — 29 с.

21. Грачев. В. И. Смоленск и его губерния в 1812 году. — Смоленск: Свиток, 2008. — 86 с.

22. Дневник священника Никифора Адриановича Мурзакевича (1776–1834 года). — Смоленск: Годы, 2005. — 35 с.

23. Арман-Огюст де Коленкур. Русская кампания 1812 года: Мемуары французского дипломата. — Смоленск: Русич, 2004. — 311 с.

24. Там же. — 304 с.

25. Дневник священника Никифора Адриановича Мурзакевича (1776–1834 года). — Смоленск: Годы, 2005. — 38 с

26. Арман-Огюст де Коленкур. Русская кампания 1812 года: Мемуары французского дипломата. — Смоленск: Русич, 2004. — 334с.

27. Орловский И. И. Священник Никифор Адрианович Мурзакевич // Мурзакевич Н. А. История города Смоленска. — Смоленск: Свиток, 2011. — 15 с.

28. Дневник священника Никифора Адриановича Мурзакевича (1776–1834 года). — Смоленск: Годы, 2005. — 44 с.

29. Башня Годуновской крепости.

30. Илькевич Н. Маленькая страница большой войны с собственным народом // Край Смоленский. — 1994. — № 6, С. 43

31. Там же

32. Житие Авраамия Смоленского. Древнерусские предания 11–16 вв. — М., 1982. — 105 с.

33. Илькевич Н. Маленькая страница большой войны с собственным народом // Край Смоленский. — 1994. — № 6, С. 50

34. Там же

35. Гудериан Г. Воспоминания солдата. — Смоленск: Русич, 1999

36. Серафим. Надвратная Смоленская икона Божией Матери «Одигитрии» и время ее написания. — Режим доступа: arhiv.smoleparh.ru.

37. Элиаде М. Священное и мирское. — М.: МГУ, 1994. — 24 с.

38. И. И. Орловский. Избранное. — Смоленск: Свиток, 2011. — 12 с.

39. Житие Авраамия Смоленского: Древнерусские предания 11–16 вв. — М., 1982. — 99 с.

© Группа ГС, Ltd. All rights reserved.

При перепечатке материалов обязательна активная ссылка http://smolensk-i.ru/084/03