Часть вторая. Звезда Авраамия

Две улицы опоясывают гору, три проходят от макушки до стоп. Это линии горы. По ним можно прогуливаться, ловя токи древних времен. Ну, «прогуливаться» — наверное, не то слово. Все-таки улочки крутые, заасфальтирована одна, на Красном ручье булыжник, и смотреть под ноги приходится внимательно, чтобы не споткнуться или не угодить в мыльную лужу. И, конечно, собачий лай и грохот цепей не дадут расслабиться. Да, наверное, и в средневековом городе особенно не разгуливали. Фотоаппаратов не было, все занимались делом, Эль Греко здесь не бродил.

Зато этих камней касались стопы Авраамия.

Георгий Федотов называет Авраамия домонгольским подвижником3 и говорит, что только о нем и еще о Феодосии Печерском сохранились подробные жизнеописания. Житие Авраамия составил смоленский же монах Ефрем.

Ефрем рассказывает о пути Авраамия, о том, как он по смерти родителей все раздает и некоторое время юродствует, а потом постригается и несет бремя своего служения в различных смоленских монастырях, постигает книжные премудрости, пишет иконы. Дар учительства, как замечает Федотов, и стал главной причиной гонений. С многочисленными почитателями появились и завистники. И вот уже худого и бледного монаха схватили и потащили на суд. Действо это и происходило на Соборной — Мономаховой — горе. Сюда, по одной из тропинок, может быть, и по Красному ручью, называвшемуся тогда, конечно, по-другому, и поднимался лобастый монах в худой ризе.

На дворе епископа Игнатия собрались миряне и духовенство. Слушали обвинения. А в это время священнику Луке Прусину на службе в церкви архангела Михаила — сейчас ее чаще называют Свирской — послышался голос, убеждавший не верить наветам на Авраамия. И этот Лука Прусин поспешил туда же — на Мономахову гору. Придя, запыхавшись, Лука воскликнул: «Мне бы грехи его!„ — и предрек несчастья в случае убиения невинного Авраамия.

В чем обвиняли его?

Федотов заключает, что „иереи и черноризцы восстали против святого именно в связи с его книжным учением“4. А читал он и голубиные — запрещенные книги, эсхатологические, то есть пророческие, связанные с традицией манихейства. И вот уже: „Еретик, пророк“5.

И, как свидетельствует Ефрем, на судилище „бешеные попы и игумены, словно волы, ревели“6. Экспрессивная характеристика „облеченной саном толпы“7. Невежественной, подчеркивает Федотов. Авраамий же — яркое свидетельство свободной богословской мысли, возросшей не на пустом месте. „Богословская культура Авраамия находит свое объяснение в культурном расцвете Смоленска в эпоху Климента Смолятича и князя Романа Ростиславича (1161–1180)“8.

Климент Смолятич был вторым русским митрополитом, о его происхождении из Смоленска свидетельствует прозвище — Смолятич — и единственное, дошедшее до нас сочинение — послание смоленскому пресвитеру Фоме, обнаруживающее свободомыслие и эрудицию автора, которого звали Философом.

При Романе Ростиславиче Смоленское княжество было большим и сильным. В нем насчитывалось пятнадцать городов, территория его была в три раза больше нынешней области. В Смоленске возводились строения из камня, церкви; работали черниговские зодчие.

Роман Ростиславич, судя по всему, отличался добрым нравом. Киевский стол он уступил два раза без кровопролития, предпочитая вернуться в Смоленск.

Впрочем, обвинения против исхудавшего чернобородого монаха выслушивал его преемник, но кто именно — установить трудно.

А ведь ему мы обязаны тем, что смоляне не запятнали себя кровью Авраамия. Князь заявил на суде: „Невиновен он, а ты, владыка, скажи всем, кто на него напраслину возвел, что не виновен он в том, что на него наговаривали, замышляя беззаконное убийство!“9. Ефрем пишет, что в городе все от мала до велика ополчились против Авраамия и требовали заточить его, распять на стене, утопить10. Князь решил по-своему. Испросив благословения у Авраамия, он и его приближенные покинули двор владыки. Но Авраамий и его два ученика — одним из которых и был скорее всего Ефрем — были отпущены только наутро, а ночь провели в заточении. По-видимому, здесь же, на Мономаховой горе.

После того, как Авраамия мягко осудили и, запретив совершать литургию, отправили в загородный Селищенский монастырь, Смоленское княжество постигла засуха. Эту засуху и предрекал Лука Прусин. Крестный ход во главе с епископом вокруг города не принес ничего засохшим садам и растрескавшейся земле. И некий священник напомнил тут о блаженном Авраамии. Пришлось епископу просить Авраамия помолиться о дожде. И молитва Авраамия низвела дождь. Сообщение Ефрема об этом может вызвать скептическую улыбку. Но, согласно данным дендрохронологии, в 1218—1220 гг. была сильная общеевропейская засуха11.

Впрочем, этот эпизод хорош и как метафора. Личности, подобные домонгольскому подвижнику, действуют живительно на скудную почву. И дают исторической перспективе глубину. Это люди-линзы, без них ландшафт прошлого выглядит мелким и плоским.

Авраамий дожил до старости, в последние годы был призван из своего захолустья епископом на игуменство в городском монастыре. „Ранее всеми ненавидимый, теперь стал всеми любимым“12. Авраамий снова — учил. И это было не только учение словесное, но прежде всего учение деятельное. Самый вид Авраамия был поучающий. И горожане шли к нему, страстотерпцу православного гнозиса13.

Живительное веяние Авраамия испытываешь и века спустя, как только обращаешься к его судьбе, запечатленной Ефремом. И с особым чувством приближаешься к церкви монастыря у крепостной стены, сейчас этот монастырь, где в советские времена сначала был концлагерь, а позже располагалась больничка с бледными пациентами в замызганных пижамах — венерологическая лечебница, — называется Авраамиевым.

А поднимаясь на Соборную гору, невольно оглядываешься в поисках маленького зарешеченного окошка. И, заметив первую зеленоватую звезду над крышами строений Соборной горы, думаешь, что именно ее и мог видеть Авраамий.

Часть четвертая. Труды и дни Мурзакевича

“Неаполитанский король первый вошел в собор со свитою и собаками, все в шляпах и киверах. Солдаты их, взобравшись на колокольню соборную, чудясь величине колоколов, от 500 до 1000 пудов, потешаясь, безобразно во оные звонили, как бы в набат»17. Это был Мюрат, маршал Наполеона и его правая рука, любитель нарядных одежд, смелый воин, обожавший красоваться под пулями казаков и ратников. Сними он шляпу с перьями и прогони собак, — еще раз покрасовался бы перед потомками кутузовских солдат.

Впрочем, кое-что маршал сделал. По просьбе священника Мурзакевича, обратившегося еще раньше к нему через польского переводчика и самостоятельно, так как знал латынь, перед собором была выставлена охрана.

Мурзакевич, внук татарского мурзы и священник Одигитриевской церкви, в это жаркое — буквально пылающее — время бесстрашно защищал Успенский собор от разграбления. В соборе прятались и жители, «не успевшие убежать из города по бедности… со всей их худобой»18. Крепкие стены спасали от пуль и картечи. Кстати сказать, в своей церкви, Одигитриевской, отец Никифор едва не погиб. Он свершал «молебное пение в нашествие неприятелей» и взрывной волной от влетевшей бомбы его бросило в алтарь. Но погибнуть он мог и прежде, когда неприятель еще только приступил к штурму, а священник с сыном Костей ободрял и исповедовал солдат здравых и уже раненых на Королевском бастионе под щелканье пуль по камням и деревьям и вой ядер. Генерал Паскевич благодарил отважного священника.

У отца Никифора была большая семья, жил он скудно, а вначале и вовсе бедно, но на удивление всем взялся писать «Историю Смоленска», опираясь на небольшой труд своего предшественника священника Иосафа Шупинского и всевозможные доступные источники, которых было не так много в губернском городе. Правда, заезжие студенты рассказали о нем в столице, и в Смоленск прибыла посылка исторических трудов19. Историки не сомневаются, что в Смоленске издревле велась летопись, но она пропала. Понятно стремление созерцательных смолян увидеть свой город в исторической перспективе. Желание это и осуществили двое священников, один раньше, другой позже. «История» Мурзакевича неожиданно принесла ему известность и некоторые деньги: вначале поступил гонорар в 500 рублей от царя, а затем от смоленских благодарных дворян. И священник смог построить себе и своему семейству дом…

И сейчас семья вынуждала его думать о спасении из горящего Смоленска. Дневниковая запись передает смятение автора, прихожане и старуха мать просят его остаться, семья ждет избавления. Как быть? «Решился пойти в собор и там, помолясь, взять решение». В собор он отвел и семью с матерью. Молитва, по-видимому, прояснила его взор, и Мурзакевич остался оберегать собор. А вначале поспешил в свою Одигитриевскую церковь, что стояла между нынешней библиотекой Твардовского и корпусом сельхозакадемии, чтобы спрятать утварь. И «не было шага, чтобы мимо, подобно как на крепости, не пролетела пуля или не стукнуло в стену ядро»20.

Город после кровопролитной двухдневной обороны оставляли русские войска, унося с собою смоленскую реликвию — Одигитрию. Рано поутру к собору прискакал казак и крикнул, что сейчас мост подожгут, кто хочет бежать — спешите!

В город вступил неприятель.

В доме Мурзакевича поселился генерал Легранж. Мюрат влез в архиерейский дом. Наполеон — в дом губернатора. Правда, вскоре все они двинулись дальше — на Москву. В городе остался гарнизон. Жителям велели покинуть собор и разойтись по домам. Но дома почти все выгорели. А оставшиеся то и дело загорались из-за неумения парижан и берлинцев пользоваться русскими печками.

О городе того времени лучшее свидетельство оставил неприятель, офицер Пюибюск: «Мертвые тела складываются в кучу, тут же, подле умирающих, на дворах и в садах; нет ни заступов, ни рук, чтобы зарыть их в землю. Они начали уже гнить; нестерпимая вонь на всех улицах, она еще более увеличивается от городских рвов, где до сих пор навалены большие кучи мертвых тел, а также множество мертвых лошадей покрывают улицы и окрестности города. Все эти мерзости, при довольно жаркой погоде, сделали Смоленск самым несносным местом на земном шаре»21.

Мурзакевич продолжал свое стояние. В один из дней артиллеристы хотели было снять колокола, но священник встал у них на пути. Дело дошло до высшего начальства, и колокола не велено было трогать. И ведь во время праздника Успения Богородицы французы сами «дивились стройности колоколеннаго трезвона соборных пономарей»22. Вообще Мурзакевич сообщает, что больше французов в городе бесчинствовали поляки и немцы. У поляков к городу застарелое вожделение.

Но уставали и они. И в «Дневнике» появляются и такие записи: «Тишина и редкие пожары»…

После смерти ключаря Василия Щировского ключи от собора были переданы Мурзакевичу. Отец Никифор тут же отправляется к начальству с просьбой вывести из собора французский караул. Солдаты жгли костер и варили еду у западных ворот собора, тут же и спали. Дикая сюрреалистическая картинка. Просьбу удовлетворили.

Но вскоре француз-губернатор Жомини решил устроить в соборе хлебный склад. Мурзакевич приступил к губернатору с просьбой не делать этого. Тот отвечал, что такова воля Наполеона… Мурзакевич говорит, что ему чудилось здесь что-то недоброе. Французы уже делали подкопы под крепостные башни, чтобы их взорвать. Видимо, священник опасался, что такую же участь готовят и собору.

Наполеоновская армада катилась назад по дороге, которая позже будет названа Старой смоленской, уже и не армада, а тающая на глазах толпа оголодавших и озверевших от крови и холода людей. Коленкур прямо об этом пишет: «С телег падали раненые, но кучера следующей повозки не обращали на это внимания и переезжали тела собратьев. Я никогда не видел ничего более ужасного, чем эта дорога в течение 48 часов после нашего выезда из Можайска»,23.

Наполеон был зол на северных варваров, которые своими руками поджигают города и поместья, лишь бы ничего не досталось неприятелю. Даже столицы они не пощадили — предали все огню. Увидев на пути из Москвы большой и красивый помещичий дом, Наполеон приказал его поджечь: «Так как господа варвары считают полезным сжигать свои города, то надо им помочь»24.

У отца Никифора были причины опасаться за судьбу собора. И поэтому, когда ему предложили смягчить почетною встречею императора тот факт, что собор так и не превратили в хлебный склад вопреки приказу, он согласился. В намеченный день император так и не явился, и Мурзакевич напрасно продрог на морозе вместе с другими двумя священниками. Встреча произошла днем позже. В этот день Мурзакевич шел к больному смолянину, нес просвиру. И его путь пересекся с процессией из генералов, окружавших невысокого человека, который «был одет в серый фризовый сюртук, в собольей шапке с синим бархатным верхом»25. Губернатор Смоленска Жомини сказал по-латыни, что это — Наполеон.

Бежавший из Москвы Наполеон ожидал найти в Смоленске отдых и цитадель, чтобы вновь погрузиться в свои фантазии насчет России. «Казалось, что император ждет чуда, которое переменило бы погоду и остановило бы разложение, разъедавшее нас со всех сторон», — замечает Коленкур26. Чуда не произошло.

»Поп?« — обратился Наполеон к священнику. Пешком он и его генералы поднимались на смоленскую гору из-за того, что вся она покрылась льдом, и ехать в карете было опасно.

Мурзакевич отвечал утвердительно. Наполеон приблизился, и священник протянул ему просвиру. Император не притронулся к ней, кто-то из генералов перенял просвиру…

Черствая просвира — маленькая плата за сохраненный собор. Но вернувшиеся в освобожденный город начальники всех мастей так не думали. «Торжество русского оружия было очевидное, и вот все общество сразу прониклось необыкновенно громким, хотя и несколько запоздалым героизмом и патриотизмом»27. Начались разбирательства и суды. Мурзакевича обвинили в измене и запретили служить. Синод утвердил архиерейский приговор. Но особая сенаторская комиссия, занимавшаяся делами изменников, не увидела в действиях Мурзакевича измены, и обычный суд оправдал его. Все так. Да вот более полутора лет священник оставался без работы и в то время, когда все ликовали и праздновали победу, награждая отличившихся, прозябал на чердачке своего большого дома, купленного, как мы помним, на пожертвования смолян и подарок царя: на постой Мурзакевичу поместили уездного предводителя, занявшего буквально весь дом. Нечего церемониться с изменниками…

Впрочем, все могло быть и хуже.

А разрешенный священник вновь приступил к службе и взялся писать очередной труд из деяний апостолов, а также продолжил ведение своей маленькой летописи: «1816-й год, май, 31. Днепровский деревянный мост, недавно построенный, ночью провалился посредине: обоз и людей с лошадьми побил. Слава Богу, что это не было 17 числа, когда из уездов приходят крестьяне на богомолье к Вознесеньеву дню»28. И вел он эти записи еще восемнадцать лет, пока болезнь и смерть не остановили пишущей руки. Но когда вчитываешься в эти записи и стоишь на том месте, где был его дом, приходишь в тихий дворик Окопной церкви, где похоронен этот человек — на памятнике репродукция его портрета, Мурзакевич странным образом здесь напоминает хиппи, — вдруг начинаешь видеть дальнейшие события его глазами. Словно бы ни «История», ни «Дневник» не прекращались.

Часть шестая. Ранний город на Красном ручье

Борис Спиридонович не так много рассказал о войне, но время на мгновенье обнажилось живой жилкой в его словах. Остальные сведения можно найти в других источниках. Меня, конечно, удивило, что он совсем ничего не знает об иконе, которую издревле называли Госпожой города, а ведь он именно здесь, в раннем городе в сени Успенского собора родился и жил. Но век его пришелся на эпоху свержения крестов и колоколов. Маятник Фуко он хорошо помнит.

И маятник тогда качнулся в другую сторону.

Большевики жестоко зачищали пространство для своей веры. Храмы разрушались и закрывались, священников отправляли в лагеря и расстреливали. Когда началась кампания по изъятию церковных ценностей, Успенский собор чекисты брали штурмом, в нем забаррикадировались верующие30. По этому делу были осуждены сорок пять человек. Несколькими годами позднее к различным срокам концлагерей были приговорены уже сто тридцать четыре человека по делу «контрреволюционной церковно-монархической организации».

В тридцать седьмом году чекисты разоблачили еще одну контрреволюционную организацию церковников из тридцати одного человека, четырнадцать разоблаченных были расстреляны, среди них Орловский и Смоленский архиепископ Серафим, а также девять пожилых женщин31.

В том же году смоленские чекисты накрыли подпольный монастырь, главную роль в котором играл парализованный седобородый человек, служивший раньше в Троицком монастыре священником, а теперь живший на улице Загорной, под крепостной стеной в частном доме. Люди шли к нему, как веками назад к Авраамию. Когда Авраамия в виде наказания сослали в загородный монастырь, народ устремлялся к нему, но на дорогах стояли стражники, ловили людей32. Здесь-то же самое. Верующих, считавших старика Новикова святым и приносивших ему продукты, чекисты схватили, дом под стеной выпотрошили, иконы и книги изъяли, а также шесть самоваров, три швейные машинки, серебряный чехол для лампады, часы, столярный станок… Старик Новиков, а с ним еще десять человек через месяц по приговору Тройки УГБ УНКВД Смоленской области были расстреляны33. Так что — «почти то же самое», да не то. Ефрем об убиении тех, кто почитал Авраамия, не сообщает. Да и сам Авраамий все-таки остался жив. Как и отец Никифор Мурзакевич. Ведь почти с полной уверенностью можно предположить, что Мурзакевичу в большевистскую годину была бы уготована судьба и Николая Филипповича Новикова, и других священников. Кстати, настоятель именно Одигитриевской церкви, где в свое время и служил Мурзакевич, был осужден в 1927 году34.

Мурзакевич, препятствовавший разграблению собора в 1812, конечно, встал бы на его защиту и в 1922.

Неожиданно ловишь себя на мысли, что ошибочно утверждение, будто враг под своды Успенского собора входил дважды. Разве чекист в кожанке не был таким же врагом, как Мюрат со своими собаками? Или Гудериан, генерал танковых войск?

Последний написал о своем визите в воспоминаниях: «Воспользовавшись своим посещением позиций в Смоленске, я решил осмотреть кафедральный собор. Он остался невредимым. При входе посетителю бросался в глаза антирелигиозный музей, размещенный в центральной части и левой половине собора. У ворот стояла восковая фигура нищего, просящего подаяние. Во внутренней части помещения стояли восковые фигуры в натуральный человеческий рост, показывающие в утрированном виде, как буржуазия эксплуатирует и угнетает пролетариат. Красоты в этом не было никакой. Правая половина церкви была отведена для богослужений. Серебряный алтарь и подсвечники, видимо, пытались спрятать, но не успели сделать это до нашего прихода в город. Во всяком случае, все эти чрезвычайно ценные вещи лежали кучей в центре собора. Я приказал найти кого-нибудь из русских, на кого можно было бы возложить ответственность за сохранение этих ценностей. Нашли церковного сторожа — старика с длинной белой бородой, которому я передал через переводчика, чтобы он принял под свою ответственность ценности и убрал их на место. Ценнейшие позолоченные резные рамки иконостаса были в полной сохранности. Что стало потом с собором, я не знаю»35.

Гудериан был в соборе в двадцатых числах июля сорок первого года. В начале августа антирелигиозный музей ликвидировали и в соборе состоялась лютеранская служба для немецких солдат, а десятого августа, в день Одигитрии, собор освятили православные священники. А самая Одигитрия Смоленская сокрылась, по одним сведениям, в тридцатые годы, по другим уже в войну. «В книге «Die Kathedrale von Smolensk», изданной нацистами в Смоленске в 1943 году на немецком языке, говорится следующее: «Большевики, по сообщению очевидцев, за несколько часов перед входом немецких войск увезли чудотворную икону Смоленской Божией Матери — самую главную икону, которой более 800 лет поклонялись верующие»36.

Но каким печальным резонансом звучат эти строки немецкого генерала с тем, что мы читали о подвижничестве Мурзакевича! Большевики почти добились своего и иссушили источник Соборной горы. И вот уже о сохранности соборных ценностей печется захватчик. Впрочем, ясно для чего. И открытие собора было только пропагандистским жестом. При отступлении собор хотели взорвать.

Война вернула собор к жизни. И после победы Сталину уже не хватило духу что-либо менять, плата за открытые врата была слишком высока. Впрочем, вряд ли это было главной причиной. Тут был трезвый расчет: запирать собор, открытый немцами, означало поставить под сомнение самую победу, освободительный смысл ее.

С тех пор и по нынешний день по утрам и вечерам ранний город венчает колокольный перезвон. И сюда в любой момент можно подняться. В школьные времена мы с друзьями ускользали из колонн майских и ноябрьских демонстраций и сверху, со смотровых площадок Соборной горы наблюдали за шествиями заводов и школ Заднепровья, полыхавшие кумачом. Внизу грохотали оркестры, а здесь, на соборном дворе все было по-другому, всегда, и часы были заведены на иные праздники. Этот перепад, порог времени в такие дни лучше всего ощущался.

Человек испытывает гнет пребывания в профанном, по определению Элиаде, времени-пространстве37. И ему необходимы избавительные выходы в иное время-пространство. Храмы предоставляют такую возможность. Здесь, в старых стенах, среди икон и столпов длится это другое время, мерцает огоньками.

Декламируя старых поэтов, говорит профессор Стэндфордского университета Х. У. Гумбрехт, мы возвращаем физическую реальность, тон прошлого. И не важен сюжет, главное — настрой.

А в храме не один голос, — десятки голосов, хор задает тон прошлого, чистый и высокий. И все-таки мы знаем, помним этот вечный сюжет добровольной жертвы. Что только усиливает воздействие происходящего.

Помним мы и другие события, уже нашей, местной истории. Во время прогулки по Соборной горе или на службе в соборе они вдруг ярко вспыхивают: дождь Авраамия, труды Никифора, мгновение до взрыва в польскую осаду, исчезновение Одигитрии…

На событиях мирской истории с течением времени проявляется сакральный отсвет. И строки нашего историка И. И. Орловского, посвященные «Одигитрии» в 1903 году, на пороге 2013 года приобретают особый смысл: «Для Смоленска же, в течение 800-летнего пребывания ее здесь, она сделалась главной святыней, небесным палладиумом, без которого совершенно невозможно представить себе существование этого города!»38. Эти наблюдения наводят на мысль о тайной жизни горы, раннего города. Она продолжается. И хотя «растительно-космическая» сила горы уже дала цвет и плод зрелой цивилизации — храм, столичный по сути и духу, город на ней остается ранним. Это открывается внезапно. «…ибо не должен светильник во тьме пребывать и не может скрыться город, находящийся на горе»39.