Когда крокодилы летали, или Записки несостоявшегося учителя
Выпускник педагогического вуза, что не спился и выплыл из бардака девяностых, торговал сникерсами в ларьках или видеокассетами на базаре, челночил по турциям и китаям, делал карьеру в «Гербалайфе» — сейчас это экономическая основа общества.
Михаил Ивашин
Свойства обозревателя
Классным руководителем у меня школе была биологиня. Она была очень ответственная за наше будущее, и поэтому раз в год, в сентябре просила написать небольшое сочинение (сейчас его бы назвали эссе) — «Кем я хочу стать, когда вырасту».
Классная говорила: это поможет вам лучше понять, к какой профессии вы больше склонны.
Классная говорила: когда вы закончите школу, я отдам ваши сочинения, и вам будет любопытно проследить за своими интересами.
Классная говорила: все люди делятся на физиков и лириков.
Сочинения она нам так и не отдала. Все в выпускной суматохе про это забыли, а когда я вспомнил, было уже поздно: школа растворилась в мутном мареве прошедших лет. Но я хорошо помню, кем хотел быть.
Летом накануне шестого класса мне подарили книгу «Когда крокодилы летали». В книжке было много красивых динозавров, я полюбил их всем сердцем, и два года подряд потом писал, что хочу стать динозаврологом. «Археологом или палеобиологом», — ласково поправляла классная руководительница. Мне было все равно — главное, поближе к динозаврам. Видимо, я уже тогда обладал зачатками социопатии. Динозавры мне были ближе, чем люди.
Я досконально выяснил разницу между диплодоком и брахиозавром, узнал, что бронтозавр на самом деле называется апатозавр, а Tyrannosaurus rex — не самая страшная тварь, которая бегала в те времена по земле. Были и покруче. Например, спинозавр, алозавр и гигантозавр. Словом, мне казалось, что я знаю о заврах все-все-все. И, переключился на корабли.
Классная удивилась, обнаружив в очередном эссе не динозавров, а парусник. «Какой милый кораблик», — сказала учительница. «Это не кораблик», — обиделся я невежеству педагога. Это чайный клиппер. И начал объяснять разницу между клиппером, барком, бригом и фрегатом. Нас прервал звонок, но свист ветра и запах соленого моря преследовали меня еще долго. Чайки звали в дорогу. (В итоге впервые в жизни я увидел море в двадцать три года.)
За кораблестроением последовала астрономия, потом желание стать водителем троллейбуса, потом я вообще никем не хотел быть (я зачитывался Толкиеном, а писать, что хочу быть эльфом-воителем или, на худой конец, боевым гномом, было неудобно: подозревал, что засмеют). А потом школа кончилась. И я понял, что у меня ровно одна дорога: в педагогический институт.
Это сейчас даже в пятидесятитысячном Верхне-Запупинске не меньше десятка филиалов вузов. Все, разумеется, филиалы столичных. В советское же время стандартный набор для города с населением до полумиллиона представлял собой пед, мед, ВТУЗ или политех, плюс сельскохозяйственный институт. Допускались вариации на тему институтов культуры, но отклонения были незначительные. Всю экзистенциальную безысходность выбора фольклор отразил в прибаутке: «У кого совести нет — поступают в пед, у кого ума нет — поступают в мед, у кого ни тех, ни тех — поступают в политех».
Я смирился с отсутствием совести и подал документы на литфак. Через год от суффиксов и префиксов меня трясло. Каузативы и декаузативы снились в кошмарах. Жаль было только теории литературы и древнерусского. «Не лепо ли ны бяшете, братия», — пробормотал я, и подался в историки.
Из института я вынес одну-единственную вещь. Что главный вопрос в любой работе — «почему». Новую историю (это период между средневековьем и новейшим временем, если кто не знает) у нас преподавала Варвара Митрофановна. Это была вневозрастная бескомпромиссная кубышка «полтора — на полтора» в вечном пуховом платке. Определяющей чертой ее характера была органическая неприязнь и недоверие ко всем людям, незнакомым с историей нового времени. Предмет она знала фантастически. Когда очередная лепечущая студентка у доски окончательно запутывалась и краснела, пытаясь объяснить социально-экономические предпосылки перехода от средневекового ремесленно-цехового производства к мануфактурному, Варвара Митрофановна показывала свой смертельный номер. Каменное выражение лица менялось на удивленное. В глазах загорался плотоядный огонь. Она пружинно вскакивала со стула. Пуховый платок в этот момент напоминал капюшон королевской кобры перед броском. Затем Митрофановна каким-то удивительным образом разрасталась до потолка (нам правда всем так казалось) и произносила спич. Она была прекрасна.
Высокий тембр голоса переходил в ультразвук. «Балбесы! — кричала Варвара. — Не надо мне повторять, что написано в учебнике. Мне нужно от вас только одного: понимания! Почему? Почему? Почему? Вот главный вопрос истории! Вы должны понимать причинно-следственную связь и суть процессов! Все остальное есть в литературе! „Почему?“ Запомнили, балбесы?!»
Балбесы сиротливо втягивали плечи и смотрели в стол. Всем было стыдно, что они не понимают причинно-следственных связей. Много лет спустя я понял, что ответ на вопрос «почему» — важнейшее знание, которое я вынес из вуза. Причем, применительно не только к истории, но ко всему остальному.
Педагогом я так и не стал. Как-то не сложилось, и не спрашивайте, почему. В семье, где дедушка — педагог, бабушка — педагог, мама — педагог и папа — педагог (он, правда, потом стал фотографом), я был белой вороной. Впрочем, мы все тогда — я имею в виду поколение выпускников начала и середины девяностых — были белыми воронами. Нас выбросило из одной страны в другую, которая к тому времени уже называлась Российской Федерацией. Поколение дворников и сторожей сменилось поколением инженеров и учителей. Пожалуй, самое парадоксальное — это именно те люди, которые сейчас управляют (или скоро будут) управлять страной. Я имею в виду не конкретные персоны, а явление. То, что сейчас любят называть «социально активным населением» — это мы, Господи. Несостоявшиеся учителя. Инженерам и медикам повезло больше: болезни печени (равно как и закон Бойля-Мариотта) не зависят от методики преподавания научного коммунизма. Странное поколение. Выпускник педагогического вуза, что не спился и выплыл из бардака девяностых, торговал сникерсами в ларьках или видеокассетами на базаре, челночил по турциям и китаям, делал карьеру в «Гербалайфе» — сейчас это экономическая основа общества. Недосредний класс, который абы как, но платит налоги, берет кредиты, путешествует на машине, воспитывает одного или двух детей, копит на отпуск на Кубе или Черногории — это все мы.
При этом он не работает в школе или вузе. Он трудится в госучреждении, торгует автомобилями, владеет небольшой фирмой, работает директором магазина или сделал карьеру в рекламном бизнесе. Кто-то подался в политику. Но при случае может с долей гордости заявить: «А я, между прочим, педагог по образованию».
Вот в чем все дело. Мы не стали учителями, но в нас это осталось. Невытравленное. Моя классная была права: люди делятся на физиков и лириков. Мы — из последних.
