Дмитрий Ковалев: «Там были беременные мертвые женщины. И я понял, что самое страшное — это терроризм, это самое яркое проявление фашизма»

Это честный и открытый разговор о главном. «Я ВЕРНУЛСЯ» — наш новый проект, героями которого стали смоляне, вернувшиеся домой из зоны СВО.

Без всяких преувеличений можно сказать, что все эти ребята — достойная смена своих героических предков, защитивших от фашистов весь мир.

Преемственность поколений — как раз то, на чем всегда стояла наша страна. К сожалению, с каждым годом ветеранов Великой Отечественной войны становится меньше. И не все они (в силу здоровья) могут рассказать подрастающему поколению об истинных ценностях, которые познаются зачастую ценою жизней людей.

Сейчас эту патриотическую эстафету «личного примера» подхватывают участники СВО, которые в очередной раз спасают мир от нацизма.

«Такие, безусловно, не отступят, не подведут и не предадут». Теперь они являют собой пример — не только для молодежи, но, быть может, и для своих ровесников. Причем, они не просто патриоты России, не просто воины, но и люди, которые могут с честью преодолевать физические и психологические трудности. А возвращаться в мирную жизнь тем, кто сражался «за ленточкой», кто терял своих товарищей в бою и сам побывал на волосок от смерти, очень непросто.

Но «афганский синдром» — это не их история. К счастью, это явление осталось в далеком прошлом, в том «смутном времени» 90–х, когда государству не было никакого дела до своих героев.

Наша страна милостью Божией «очнулась», и теперь участники СВО должны стать «новой элитой России», как говорит Путин. В проекте «Я ВЕРНУЛСЯ» мы хотим отследить, в том числе, и то, как страна встречает своих героев нынче.

Наши интервью с участниками спецоперации в рамках проекта — это разговор об их военных буднях и подвигах, о мотивации, о том, как они возвращаются к мирной жизни: какие сложности, какие планы и мечты, что они думают о мирной жизни, кто и как помог им реализовать себя после возвращения домой…

Наш первый герой — Дмитрий Ковалев. Дмитрий прошел через многие горячие точки, защищал Донбасс и, когда началась спецоперация, сразу решил: «Я должен там быть». Он пошел сражаться, невзирая на то, что попасть на СВО через военкомат не позволяло состояние здоровья. Он знал, что должен быть там, и добился своего. Демобилизовался и вернулся в Смоленск после полученного ранения. Награжден медалью «За отвагу» (за проявленные мужество и героизм).

Сейчас Дмитрий Ковалев работает руководителем службы безопасности в одном из сетевых ТЦ и получает второе высшее образование по специальности «Государственное и муниципальное управление». Также он активно занимается военно–патриотическим воспитанием молодежи.

— «Есть такая профессия — Родину защищать». Дмитрий, вы с детства мечтали защищать Родину?

— Во втором классе я прочитал книгу «Солдаты неба» Арсения Ворожейкина и сразу загорелся стать летчиком. Потом летная романтика у меня ушла, но мечта стать офицером и защищать Родину осталась — это с детства, да. Кто–то космонавтом мечтал стать, кто–то врачом. А я с детства не просто мечтал, я знал, что стану офицером. Во многом на мой выбор повлияла бабушка, хотя она человек мирной профессии, она медик. На фронте она с 1941–го года, служила старшей медицинской сестрой в эвакогоспитале, в самом проблемном отделении — там тяжело раненых одновременно содержалось по 300–400 человек — можете себе представить?.. Она оперировала и ставила на ноги бойцов во время обороны Ленинграда, операций по прорыву и снятию блокады, освобождения Прибалтики, боях в Восточной Пруссии — по несколько суток без сна приходилось работать. Только за 1944–й год через её руки прошло более четырех тысяч пациентов! После окончания войны в звании младшего лейтенанта медицинской службы была уволена в запас. И она для меня всегда была примером. Дедушка тоже воевал, но он рано ушел из жизни, мне было 5 лет. А бабушка дожила до 95 лет, очень много мне рассказывала о войне. И она всегда была тем человеком, на которого я стремился равняться. Хотя профессия мирная — медик. Но когда я уже стал ездить в горячие точки, я стал осознавать, что эта «мирная» профессия на войне иногда важнее, чем военная…

— Ваш отец был военнослужащим?

— Нет. Папа у меня инженер–электронщик, а мама окончила строительный техникум, работала инженером по технике безопасности в управлении капстроительства на авиазаводе. Моя жизнь прошла на Покровке Заднепровского района.

— Родители поддержали ваш выбор, когда вы решили стать военным?

— Да, поддержали, они всегда с пониманием относились. У меня в семье не было такого: «будешь этим, пойдешь туда». Поэтому к профессии офицера я стал готовиться загодя — занимался в полуподпольной качалке, которые тогда появились, тягал железо, занялся рукопашным боем. Учился я легко, это досталось на генном уровне от родителей. Хоть не был хулиганом, не состоял ни в каких группировках, но школу прогуливал частенько, и из–за этого и оценки страдали. В итоге я окончил школу со средним, скажем так, аттестатом, было две тройки. И когда пришел в военкомат и сказал, что хочу поступать в Рязанское высшее воздушно–десантное училище, мне там честно сказали, что шансов у меня на поступление нет. Там половина набора — медалисты, которые идут без экзаменов, и конкурс там дикий. Просто съездить и потерять год не хотелось, и я выбрал Новосибирское высшее военно–политическое училище, потому что там готовят политработников в спецподразделения. А я мечтал попасть именно спецназ. Оттуда мне пришел отказ, и по итогу я поступил в Ленинградское высшее военно–политическое училище ПВО. Я влюбился в Ленинград сразу и окончательно. Я раз в два года обязательно бываю там, это мой любимый город. Тем более, я знал, что там бабушка пережила, поэтому этот город как второй родной для меня. Училище, в котором я учился, было престижным в советское время, учился я нормально, но в мою судьбу вмешалась политика. Это был 89–й год, и в стране назревали перемены, и в 92–м году — за полгода до окончания училища — меня, как и многих других моих товарищей, сократили в связи с переформированием училища. Мне предложили ехать на нашу базу в Горелово, на базу училища радиоэлектроники из Вильнюса. Но, во–первых, я не технарь по сути своей, а во–вторых, там перевод был на 2–й курс, то есть еще 4 года учиться (плюс к моим трем, которые я уже отучился). Я решил, что 7 лет курсантом быть — это перебор. В итоге я, принявший присягу в 16 лет, в 19 лет оказался на гражданке. Я вернулся в Смоленск и устроился для начала в отдельную роту милиции по охране государственных объектов и учреждений.

А в 1993–м году случилась моя первая командировка, первая горячая точка, мой первый вооруженный конфликт — Ингушетия с Северной Осетией. И я, будучи сержантом, в составе сводного отряда Смоленской области попал в столицу Ингушетии. Тогда впервые понюхал пороха. Особых боевых действий там тогда не было, но пришлось немного применять оружие. Отпечаток это оставляет в любом случае, серьезно меняет представление об окружающем мире. Месяц мы там были (потом командировки увеличились до 45 суток, потом — 3 месяца, потом — на полгода).

В том же 1993 году я поступил в юридический институт МВД, это был первый набор. Я все сдал на отлично, уровень знаний был после военного училища отличный, экзамены дались легко. И как раз в это время образовывается СОБР, и я думаю — вот оно, моя мечта. Но я же сержант, а там только офицеров брали — минимум капитанская должность. Но с учетом того, что я практически окончил училище, плюс поступил в институт МВД я, сдав положенные нормативы, все же был зачислен в специальный отряд быстрого реагирования. Ну и начались трудовые будни. А в 1995–м грянула Чечня, и я попал в Буденовск.

— Как раз тогда, когда Басаев захватил больницу?

— Да. Тогда я впервые близко столкнулся лицом к лицу с понятием «терроризм». Это, наверное, из всей моей жизни, из всех боев, которые я прошел, самое тяжелое воспоминание. От самого факта терроризма. Это была абсолютно новая для меня вещь. Конечно, мы знали, что в мире такое происходит, читали в газетах, видели по телевизору… Но когда сталкиваешься с этим лицом к лицу, это невозможно передать словами… Мы их выпустили тогда по указанию руководства страны (Ельцин Борис Николаевич «приболел» как обычно, Черномырдин дал команду их выпустить).

— Дмитрий, я не буду даже спрашивать, что вы и ваши боевые товарищи чувствовали после такой команды. Но вопрос о том, что вас больше всего потрясло тогда в Буденовске, позволю себе.

— Когда мы вошли на территорию больницы, увидели трупы больных обычных людей. В пижамах. К корпусу роддома я подошел метров на тридцать, ближе не смог… Там были беременные мертвые женщины, никто из нас не смог ближе подойти. И я понял, что самое страшное, что может быть в мире — это терроризм. Убийство ни в чем не повинных людей. Они не участники боевых действий, они просто пришли лечиться. Дети, женщины, старики. И я тогда понял, что басаевцы — не люди. Знаете, когда после Великой Отечественной войны наших снайперов спрашивали: «Сколько людей ты убил?», они отвечали: «Ни одного». «Но откуда тогда у тебя же столько наград?» «Это были не люди, это фашисты». И я тогда понял, что террористы — это не люди, как к людям к ним относиться нельзя. И те события в Буденовске — это было самое сильное впечатление от столкновения с фашизмом. Мне тяжело об этом говорить. Ну и потом были командировки в Чеченскую Республику, зачистки, бои. Мы всегда говорили — это работа, мы ездили на работу. И с того времени я привык к этому. И часто вспоминал слова из фильма «Офицеры» — «Есть такая профессия — Родину защищать». Это действительно профессия. Это работа настоящего мужика — защищать своих близких, свою Родину.

— Мне не раз приходилось слышать, что командировки в горячие точки меняют людей, что они возвращаются другими. Что меняется в человеке?

— Всё. Представления об окружающем мире, о человеческих отношениях, меняется отношение ко всему. Вопрос в том — в какую сторону. Были и такие, кто озлобился, начал ненавидеть весь мир. Были те, которые, как наркоманы, получали от этого заряд адреналина и не могут больше без этого ощущения. Я их в чем–то понимаю. Но не потому, что мне нужен адреналин. Лично мне не хватает тех отношений, которые всегда есть внутри боевого братства, той честности. Не хватает ощущения близкого, надежного плеча рядом. Там не обманут, не предадут, там все честно. Ты знаешь, что он тебя от пули прикроет, и ты прикроешь, это даже не обсуждается.

— Я правильно понимаю, что в боевых условиях люди меняются в лучшую сторону?

— Абсолютно. Они становятся чище. Основная масса. У них другое понятие о правде, о чести, о справедливости. Вернувшись домой, они будут продолжать защищать своих близких, но уже в мирной жизни. Почему мы так быстро подняли после Великой Отечественной войны нашу страну из руин? Потому что пришли фронтовики, они стали на место прорабов, строителей и так далее. Почему Владимир Владимирович [Путин — Ред.] говорит, что надо участников СВО надо ставить на руководящие должности? Он прекрасно понимает, что оттуда придут другие люди: честные, неподкупные, преданные своему делу. И если они станут на руководящие посты — все будет меняться в лучшую сторону.

^{«Я люблю работать с детьми, получаю огромный заряд энергии. У меня уже никого нет, и сейчас то, что я могу передать этим ребятам, это моя жизнь»}

— Когда началась мобилизация, всё это было совершенно новым для большинства, понятно, что началась некая нервозность. И даже появились такие разговоры, что мол, когда те, кого призывают, вернутся назад, это будет как с воинами–афганцами. Что это будут «лишние люди», которые не найдут себя в мирной жизни и поэтому озлобятся.

— Я прошел не один вооруженный конфликт, и могу сказать, что как бы ни относилось государство, я ни разу не почувствовал себя «лишним». Те разговоры, о которых вы упомянули, не имеют под собой никаких оснований. Посмотрите, какой градус патриотического воспитания, посмотрите весь комплекс мер поддержки участников СВО и их семей. Отношение государства к ветеранам СВО сейчас такое, что уважение к ним со стороны общества — это государственная задача. И правильно делает государство. Эти люди, которые сейчас там, на передовой отстаивают наши интересы и право нашей страны идти своим путем, а не жить под диктовку коллективного Запада, эти люди вернутся и точно не окажутся не у дел. Сейчас принято много законов именно о том, как встроить их в мирную жизнь. Поверьте, у этих ребят нет озлобленности. И если обратиться к историческим событиям, катастрофа в этом плане была после Великой Отечественной войны, как раз, когда была объявлена амнистия для бандеровцев. Когда зеков выпустили в честь Дня Победы из тюрем. А не тогда, когда фронтовики вернулись. Тогда вернулись десятки миллионов людей, прошедших страшнейшую войну. Они провели пять лет в окопах. И люди не озлобились, они пришли другими, но не злыми. Я три года на Донбассе пробыл (с 2016–го по 2019 год). Я тоже видел, как люди там живут, я был добровольцем. Я просто уверен, что там люди другие, чище, добрее. Я в отпуск приезжал сюда, и здесь видел совсем других людей… более равнодушных, более закрытых. А там они готовы последним поделиться.

^{«Мы и так потеряли два поколения минимум, которыми не занималось ни государство, ни семья, ни школа, ни церковь, никто вообще. И еще одно поколение мы не можем потерять»}

— Дмитрий, я понимаю, о чем вы говорите. Мне довелось в 2014 году сразу после присоединения Крыма поехать туда в составе делегации города Смоленска (Керчь мы посетили). И я помню свои ощущения — чистоты, доброты и искренности, которая шла от этих людей. Они скандировали «Россия, Россия!» И когда мы уже уезжали после одной из встреч, к нам подошел человек (в возрасте) и очень эмоционально воскликнул: «Вы только больше нас не бросайте!» Вот это всё до слез…

— Точно такие же слова были в 2022–м году, когда мы проезжали через Мариуполь. Мы остановились подождать наши машины, вышли на улицу покурить, стояли минут 20–30. Город только освободили, в апреле, а мы проезжали в июле. Остановились мы возле какого–то магазинчика. Там нам сразу стали воду кипятить. Мои бойцы стоят, и к ним подъезжают мальчишки на велосипедах. Лет по 8–10 им. Подъехали, перекинулись парой слов и уехали. Подходит ко мне один боец, говорит: Дитрих (это мой позывной), тут записку передали. Я разворачиваю этот клочок бумаги (из тетрадки вырван листок), и там написано: «Дяденьки, пожалуйста, не бросайте нас больше и не уезжайте!» Это дети, которые не станут врать, которых не заставляли подходить и так делать, они сами так решили. Чистые и честные люди. Поэтому, когда говорят, мол, «Россия напала», я сразу хочу спросить: а что вы знаете? Вы были там? Вы были на освобожденных территориях, вы видели, как на самом деле к нам относятся? Да, есть отдельные личности… И у нас такие есть «с антивоенными настроениями», а на самом деле это экстремисты. У меня товарищ плотно занимается гуманитаркой, постоянно туда возит грузы — инсулин, еще что–то. И он говорит: это не сказки, действительно, там дома отстроили, жилье дают людям, которые потеряли кров. Люди видят это, видят это отношение. Они счастливы. Поэтому те, кто говорит, что мы захватили землю — ну, смешно! Да у нас земли этой «выше крыши»! Мы пошли своих людей защищать, которых стали гнобить эти фашисты. Я там был, и я это видел.

— Вы три года провели на Донбассе и вернулись в 2019 году. Были причины?

— Там наложились сразу несколько ситуаций. После второй контузии у меня произошли сразу два события: умер сын в 24 года, и умерла бабушка. Ну и мой организм этого не выдержал, у меня случился инсульт в Луганске, повезли в больницу… Я даже на похороны сына не попал. Очень меня это подкосило — два любимых человека. Сына я какое–то время вообще один растил, потому что первая жена умерла… После инсульта я восстанавливался какое–то время, поэтому об участии в военных действиях речь не шла. В 2019 году я вернулся в Смоленск, жил здесь обычной жизнью до 2022 года. Никогда не кичился, что я там был. Для меня это работа была. Сантехник же не будет ходить и кричать о том, где он был и какие трубы менял. Это «пятисотые» (как мы дезертиров называем) ходят рассказывают байки, как они по три роты уничтожали одни ножом. Я немало наслушался таких клоунов.

— Тяжело вспоминать о военных буднях?

— Я не люблю об этом распространяться. Некоторые моменты стараюсь не вспоминать, но забывать их нельзя. Как я могу забыть Космоса, который подорвал себя гранатой, чтобы пацаны раненные могли уйти?! Да, мне тяжело это вспоминать, но как я это забуду? Если забуду, то предам его.

— Дим, как вы на СВО попали?

— Добровольцем. Был контракт с Минобороны. Я не пошел в военкомат. На тот момент у меня была уже 3–я группа инвалидности, и я знал, что меня уже не пропустит медкомиссия. Но у меня для подобных ситуаций был телефон «Союза Добровольцев Донбасса», членом которого я являюсь. Я позвонил и сказал: «Это Дитрих, куда мне приехать?», мне сказали: «Езжай в Валуйки». Приехал, подписал контракт. Сначала в Харьковскую область попал, в Изюм. Подробностями делиться не могу, но уже через две недели прибыл в Ростов, где собирали добровольческий отряд Барс–20. И там уже под Новочеркасском мне предложили должность заместителя руководителя роты. Чем хороши добровольческие отряды — там не смотрят на регалии. В моей роте в роте в одном из взводов командиром отделения был подполковник полиции. Снайпер был — майор ВДВ. Там на звания не смотрят, смотрят, как ты можешь работать с людьми. А работать с людьми я всю жизнь любил и умел. И всегда знал, что и личным примером могу показать, что хватает боевого опыта. И поддержать могу в трудную минуту. Официально моя должность называлась зам командира роты по политической части, и я сразу понял, что учился я не зря.

^{Сын (позывной Шипа) и отец (позывной Партизан)}

— Какого возраста бойцы были в вашей роте?

— Самые молодые старше 18 лет были. Запомнились мне две пары — два отца с сыновьями. В моей роте (из–под Донецка они) отец — командир второго взвода с позывным Партизан, а его сын (позывной Шипа) был в его взводе пулеметчиком. Вторые отец и сын были из–под Перми. В первой роте погибает сын, и отец его везет, а в моей роте погибает отец (Партизан). Наш батальон очень серьезно потрепало.

— Вы были штурмовые?

— Да. Мы попали под одно из сильных контрнаступлений, там их прорыв был. Ударили прямо по нам. Как раз через месяц оставили Херсон, и мы попали под самый замес. Поэтому наш батальон «Барс–20» потерял очень много людей. И ранеными, и убитыми. Я сам получил ранение, был доставлен в госпиталь после одного из боев. Мы до сих пор общаемся с ребятами, у нас группа в WhatsApp, держим связь. Мой бывший командир батальона Ратибор сейчас в бригаде святого Георгия. Александр Бородай (основатель «Союза Добровольцев Донбасса») сам командует бригадой, а мой командир Ратибор у него зам по боевой подготовке.

— Дмитрий, как вы восприняли известие о начале спецоперации?

— В моем понимании война — это плохо всегда. Но как говорит наш президент, если драка неизбежна — бей первым. Кто–то говорит, что мы напали первыми… А я прекрасно знаю, как все началось, как из Луганска и из Донецка людей эвакуировали еще в январе, потому что готовилось их наступление. И если бы мы не успели, мы бы сейчас воевали под Воронежем где–нибудь. Да, мы бы выиграли эту войну, но цена была бы на порядок или на два выше.

— Возвращение оттуда к мирным будням — насколько это сложно? Я разговаривала с людьми, которые вернулись. И они говорили, что очень сложно было в том плане, что постоянно думаешь о тех, кто там остался. И это не дает покоя. У вас была закалка, для вас это не первое возвращение с войны. А другие как? Насколько им сложно?

— У меня в Смоленске не очень много знакомых тех, кто вернулся и живет здесь. Я могу сказать не про смоленских. Если говорить о тех, кого я знаю — половина на половину. Половина снова вернулись туда, они чувствуют ответственность. И тяжело из той настоящей жизни опять погружаться в водоворот лицемерия здесь, где все носят маски. Может, резко выразился, но как думаю. Там такого нет. И познав ту настоящую жизнь, возвращаться сюда и подстраиваться под нормы здесь — это действительно непросто. Но, с другой стороны, благодаря тому, как сейчас ведется работа с участниками СВО, наверное, острота проблемы снизилась. Их сейчас действительно ценят и уважают, потому что общество начинает понимать, что они другие по–хорошему, они изменились в лучшую сторону. Их воспринимают по–другому. Вот ко мне, например, именно так мое руководство (из Брянска, из Курска) относится. Они знают, что я здесь собираю гуманитарную помощь туда. И мне никто не ставит палки в колеса. Хотя те, кто занимается торговлей, всегда сторонились политики, так было во все времена. А сейчас даже они разрешают. Мы активно встречаемся с подрастающим поколением, с молодежью. Ездили и к детям из детдома, я в свою школу, которую оканчивал, регулярно хожу на мероприятия. И мое руководство меня отпускает спокойно на все мероприятия, без проблем. Потому что поменялось отношение. Конечно, всё зависит от политики государства.

^{«Дети — это золото. Многие спрашивают: «Зачем ты с ними возишься? Они — потерянное поколение!» Я не понимаю таких рассуждений»}

— Насколько у детей есть интерес к тому, что вы рассказываете? Их цепляет?

— Дети — это золото. Многие спрашивают: «Зачем ты с ними возишься? Они — потерянное поколение!» Я не понимаю таких рассуждений. Ребята, мы и так потеряли два поколения минимум, которыми не занималось ни государство, ни семья, ни школа, ни церковь, никто вообще. И еще одно поколение мы не можем потерять. С ними нельзя сюсюкать, но и казенными речами с ними нельзя, им это будет неинтересно, не зацепит. И еще им нельзя врать. Вообще ни в чем. Если не знаешь, как ответить, так и скажи. Они поймут, не засмеют. Я люблю работать с детьми, получаю огромный заряд энергии. У меня уже никого нет, и сейчас то, что я могу передать этим ребятам, это моя жизнь.

— Дмитрий, спасибо вам за этот откровенный разговор. От всей нашей команды есть одно пожелание — пусть всё задуманное непременно осуществится! Насколько я понимаю, планы по взятию новых высот у вас есть точно. Успехов!

— Спасибо большое, Светлана!