«Реквием» Зарубова

С детства было жутко интересно узнать: исключительность художника — это изначальность, данность, предрешенность? Или просто позиция, маска, психологическая защита от полного несправедливости мира?

Я смотрел на художников разных величин и думал: чего больше в их отрицании мейнстрима — накрашенного наспех пафоса или крика боли от продирания сквозь бездну творческого поиска?

Ну ладно, одно дело, скажем, господин Курбе, перед которым без снятой шляпы и представать грешно. Ну а в целом что?

Иногда я спрашивал об этом наших смоленских художников. Ну как спрашивал — пытался спросить. Вопрос–то глубокий, почти интимный, не всегда уместный. В итоге пришел к компромиссу: надо — надо! — оставлять в художнике тайну. Не пытаться первым делом судорожно искать сор, из которого рождаются стихи, а наслаждаться самими стихами…

С художником–графиком Юрием Зарубовым мы знакомы лет пятнадцать. Для него это, наверное, совсем немного (в мае Зарубов отметил 70–летний юбилей), для меня же, считай, половина жизни. И всю эту свою половину жизни я удивляюсь его манере общения: о чем бы мы ни говорили, мы говорим о мировоззрении. Сначала в его бывшей мастерской на Соборном дворе, затем — в нынешней, на Докучаева. Беседы длятся и длятся, вбирают в себя новых собеседников, отпускают их… Знаете, те самые разговоры в мастерской художника, что слышат не все.

В художнике Зарубове есть тайна, которой приятно наслаждаться.

В ноябре Юрий Зарубов устроил в Союзе художников небольшую выставку графики, приуроченную к своему 70–летнему юбилею, а также к 40–летнему юбилею в Союзе художников СССР. Помимо пастельных портретов «Лики» и миниатюр памяти Гарсия Лорки, он представил на ней работы из незаконченного цикла «Смоленской имперской серии 1901 года». (Говорит, в связи с болезнью сама «имперская» выставка перенесена ориентировочно на пять лет.)

Через пару дней после открытия выставки мы встретились с Зарубовым, чтобы в очередной раз пообщаться. «Под запись». Сразу замечу, это интервью никак не следует относить в разряд каких–то там искусствоведческих бесед. Да и задачи такой никто не ставил. Это скорее те самые разговоры в мастерской художника (см. выше). Но тем интереснее.

«Республика в 1917 году в России была невозможна»

— Юрий Николаевич, ваш юбилейный год совпал с годом столетия Октябрьской революции…

— Переворота. Удавшегося переворота. Если переворот удался, его обычно и называют революцией.

— Переворота. Вы сами как относитесь к тем событиям?

— Так же, как и к разрушению Советского Союза. Отрицательно. Переворот без цели, ради экономической выгоды. Англии было необходимо разрушение экономики Российской империи, ведь мы к началу XX века были второй или третьей экономикой на планете… Впрочем, республика в 1917 году в России была никак невозможна: права буржуазии и аристократии не были уравнены. Царь, наделяющий дворянским титулом и землями, ушел. Но если Россия становится республикой, значит, все дворянство, которое царь наделил землями, должно превратиться в простых граждан, а их земли — стать госсобственностью. Такая система не была проработана. В феврале 1917 года власть над царем одержал промышленный капитал, уничтоживший аристократию. Но земля и собственность остались у них же. А какое, простите, дворянство, когда царя нет?..

— Вы не монархист?

— Да ты что! Нет, конечно.

— Я спросил про Россию начала XX века, в том числе, потому, что на вашей выставке графики были представлены несколько гравюр из так называемой «имперской серии 1901 года». Империя… Как вы трактуете этот термин в своем творчестве и в жизни вообще?

— Империя — это мощное экономическое государство. Империя — это не император. Рим, к примеру, империя не из–за персоны императора, а именно в силу экономической мощи. Это главный показатель империи.

— Идеология, политический строй — это все вторично?

— Именно.

— В последнее время можно слышать разговоры об имперскости сознания жителей России (как империи). Постулируется примерно следующее: современный российский гражданин может (должен) иметь некоторую имперскость сознания, что является охранительным инструментом от непрекращающихся попыток насаждения России либерального европейского мировоззрения и американских моделей псевдодемократии. Параллельно указывается, что весь российский исторический контекст показывает своеобразность и самобытность развития государства российского, и вмешательство в него извне раз за разом приводит лишь к регрессу. Насколько близок вам такой постулат?

— Он мне не близок. Я понимаю при этом, что России навязывается западный вариант, при котором из государства «тянут» его ресурсы, разрушают и параллельно говорят гражданам, дескать, вам ничего не надо делать, кроме как ввести демократию. И так говорят все современные «гайдары», которые, между прочим, еще и у власти. Сегодня у россиян либеральное мышление потребителя. Задача развала экономической мощи России выполнена. Все плохо.

— Ну а вообще важно, как мыслит население России?

— Важно. Сегодня, повторюсь, оно в своей массе мыслит потребительски. И это хорошо. Очень хорошо. Для Европы, для Китая. А для экономики России — беда.

«Я раскрою формулу града «велика и многа людьми»

— Перейдем к имперской теме в ваших работах. Гравюры «имперской серии», если я правильно, понимаю,  суть городские пейзажи Смоленска. В данном случае, какой смысл вы вкладываете в прилагательное «имперский»?

— В одной из городских летописей IX–X века указывается, что в ту пору в Смоленске было двести церквей и десять монастырей. Представляете, насколько мощное было Смоленское княжество в те времена? Город действительно был «мног людьми» — производство, торговля... К началу XX века смоленские купцы построили двадцать каменных школ, и население Смоленска приближалось к двум миллионам человек. Городские улицы были наполнены движением, мощью… Вот что я имею в виду, употребляя прилагательное «имперский», если вы, конечно, понимаете.

— Эти городские пейзажи, они насколько аутентичны?

— Не в полной мере, это моя личная попытка рассказать о том, как было тогда. Хотя, конечно, композиция сохранена. Но если я вижу здание мэрии со стоящим рядом полицейским, почему бы мне не нарисовать его именно так? Или если по улице Пушкинской ездил трамвай, то почему бы ему не появиться на гравюре? При этом настроение работ разное: есть тревога, есть спокойствие.

— Сколько сюжетов вам необходимо для полного раскрытия темы «имперского Смоленска»?

— Десять–пятнадцать сюжетов размером «60 на 80», подобно зубовским работам с видами Санкт–Петербурга. А потом были бы аналогичные серии, только посвященные Питеру, Москве… Изначально все это задумывалось в виде гравюр, естественно. Я сделал четыре, а потом… деньги кончились. Дорого все это. Однако идея не умерла. Это будет цикл в живописи. От десяти до пятнадцати работ, не пейзажей. Все же я раскрою формулу града «велика и многа людьми».

— Уже понимаете, как это показать в цвете?

— Это сложнее, да. Можно легко сбиться и перейти на просто пейзаж. А у меня есть очень точное понятие разницы. Чтобы ничего не потерялось, чтобы не получилось просто цветной картинки. Вот задача.

«В институте ты получаешь печку и инструкцию, как и чем ее топить»

— Тема мировоззрения проходит красной нитью, наверное, через все наше многолетнее общение, как неформальное, так и вот это — запись интервью. И, по–моему, я вас еще ни разу не спрашивал о том, что явилось опалубкой для фундамента вашего собственного мировоззрения?

— Знание мироздания. Всех государств: от Древнего Египта и Рима и до наших дней. Понимание того, как рождается государство, какие взаимоотношения — экономические, научные, любые другие — происходят в процессе жизни государства.

— Вы эти знания брали сами или же получали в процессе обучения в школе и институте?

— Конечно, сам. Уже после окончания института, после общения с мудрыми людьми, которые толкали меня к познанию. На то он и институт, чтобы окончивший его был способен к самостоятельному приобретению знаний. Ты выходишь из альма–матер, вооруженный методикой, знаниями, стремлением развивать интересующую тебя тему все дальше и дальше. То есть выходишь способный к самообразованию. Образно говоря, в институте ты получаешь печку и инструкцию, как и чем ее топить.

— Вы неоднозначно высказывались по поводу современного худграфа СмолГУ. Интересно, какой из его периодов, на ваш взгляд, является «золотым веком»?

— Лучшие его времена, на мой взгляд — это шестидесятые годы, «оттепель». Именно тогда власти привели московскую интеллигенцию — высокоразвитых мыслящих людей — в провинцию. В смоленский драмтеатр приехали актеры МХАТа, в педуниверситете открылся худграф, приехал Альберт Сергеев из московского пединститута (тогда в нем преподавали немецкие художники (не педагоги — художники)). Вот тогда на худграфе, несмотря на педагогический диплом, программа обучения была выстроена ближе к академии художеств.

Я поступил на худграф в 1965 году. Сергеев и другие наши «преподы» — они чувствовали себя художниками, а не преподавателями. Хотя и преподавали. Учили рисовать, изучать фигуру, композицию, приобретать мировоззрение.

Но уже где–то в середине семидесятых годов на худграфе поменяли программу обучения: урезали часы живописи и т.п. И, в общем–то, жестко объяснили художникам: отныне вы готовите преподавателей.

Многие тогда ушли. Сергеев, правда, не ушел, его к тому времени ввели в состав обкома КПСС, и он как бы являлся представителем интеллигенции. Остался Юрий Преображенский, он готовился защищать кандидатскую, Нина Агеева, Владимир Соловьев (он был в исполкоме зонального выставочного комитета)…

А все остальные ушли. Во–первых, у них уже были свои мастерс­кие, они занимались искусством, имели заказы, а подстраиваться под новую программу, когда с их мнением никто не считается, не захотели… Ушли и выросли, кстати.

Вот примерно с этой поры наш замечательный худграф выпускает преподавателей труда, черчения и рисования.

Кстати, в девяностые годы, когда прекратилась господдержка от государства и смоленским художникам перестали поступать заказы, некоторые из них начали пристраиваться на худграф с целью выживания. Да что говорить: времена были совсем тяжелые. Я и сам тогда пошел бы…

— Не звали?

— Другие вехи!

— А если бы позвали?

— Пошел. Но, думаю, ушел бы через год–два.

«Миропознание я передаю в своих работах»

— А как насчет внутренней потребности передачи знаний, опыта, мировоззрения?

— Я не собирался и не собираюсь готовить педагогов. Я хотел бы передать свое мировоззрение, но существующая на худграфе программа обучения просто не позволила бы это сделать. И я понимал, что довольно скоро обязательно вступлю в противоречие с самим собой. Ведь мне нужно будет первым делом заняться первичным обучением этих юношей и девушек, ставших студентами. А это — не задача маэстро. Задача маэстро — высшая школа. И мышление путем познания.

— За последние двадцать–тридцать–сорок лет вы хоть кого–то из выпускников худграфа хотите отметить? Хоть кого–то, кто на ваш взгляд, достоин упоминания.

— Могу, но всем этим людям уже под шестьдесят. В живописи таковых вообще не вижу. В графике — допустим, Сергей Богомолов. Его цветные гравюры — это качественный уровень. Или вот пастели Александра Зорина — видно, что у автора есть понимание предмета.

Остальные… Творчески они все развиты, но, увы, являются представителями школы изобразительных искусств. Не изящных, а именно изобразительных. Разница огромная. Когда Цветаев открывал Пушкинский музей, там была табличка «Музей изящных искусств». В советский период табличку подправили: «Музей изобразительных искусств». Отображать и познавать — есть разница, правда?

— А ученики у вас есть?

— Да. Володя Морозов. Хотя, скорее это не он мой ученик, а я его наставник. Он развивался под моим влиянием. Учеников в классическом понимании этого слова нет. А что касается потребности в передаче собственного миропознания, я и так его передаю. В своих работах. А если ты хочешь научиться у учителя — ищи возможность придти к нему, стать его собеседником и расти вместе с ним.

«Нищий художник–гений — это созданная легенда»

— Вы же, в первую очередь, график, так?

— Именно так.

— Ваш коллега по цеху, смоленский скульптор Константин Куликов, недавно в интервью нашему журналу сказал так: «Смотря на произведение искусства, разные люди подмечают разные вещи. Человек, склонный к живописи, обязательно обратит внимание на сочетания цветов неба, травы, окружающих предметов. График будет смотреть и любоваться линиями — зданий, дорог. А скульптор, прежде всего, заметит объемы».

— Верно, хотя и слегка примитивно.

— Линия вам ближе всего?

— Нет.

— А что тогда?

— Самое главное — что в графике, что в живописи — когда художник выстраивает картину, передавая через нее свое мировоззрение. В графике — одно качество, в живописи — другое, в скульптуре — третье. Но это создание произведения, а не линии, цвета или объема.

Константин Куликов (он, кстати, один из учеников Альберта Сергеева) очень эмоционален. Очень эмоционально все воспринимает, и в этом есть его дар. Но его эмоции не сформированы в мировоззрение.

Французский скульптор Майоль как–то сказал, что скульптура —  это самое простое из изящных искусств. Скульптор просто убирает лишнее и придает объем. Графика — более сложная ступень искусства, здесь есть плоскость, линия, пространство, создаваемое белым и черным цветами, объем. Еще сложнее живопись — объем, белое и черное, линия, пространство, цвет, свет, рефлекс. А зритель все это очень легко принимает в гармонии.

— Ваши работы есть не только в фондах Смоленского музея–заповедника, но и в целом ряде частных коллекций в России, Германии, Польше, Англии, Японии. Скажите, сколько должна стоить ваша картина?

— Однажды господина Курбе, великого французского художника, спросил заказчик картины, почему она стоит так дорого. На это господин Курбе ответил: «Вы платите не за это произведение. Вы платите за будущее произведение, которое будет гораздо лучше. И так — каждый раз».

— То есть художник должен быть сытый, а не голодный; в тепле, а не в холоде?

— Художник должен обладать разумом, мировоззрением, владеть всеми материалами, инструментами. Если к этому еще прилагается воображение — это уже гений. Бедных и голодных художников не было. Ни Микеланджело, ни Леонардо, ни Курбе, ни Сезанн… Даже Модильяни, которого выставляют бедным и несчастным, содержал поэт Зборовски.

Наука, искусство, медицина, литература, балет — или эту элиту обеспечивать возможностью работать и познавать мир, делая открытия, или они не смогут ничего. Поэтому нищий художник–гений, нищий математик–гений — это созданная легенда, когда нужно оправдаться за поддержку «между делом».

— Какое из литературных произведений вы бы хотели проиллюстрировать?

— Может быть, «Ночной полет» Экзюпери. Или что–то такого же уровня. «Моби Дик». Рокуелл Кент сделал его так, что после него лучше нельзя. Есть вершины, которые невозможно превзойти, потому что ты сам согласен с этим.

— Если писать вашу собственную жизнь, на что будет похожа эта картина, что в ней будет?

— В ней будет весь «Реквием» Моцарта, все двенадцать частей. Но «Реквием» не о смерти, а о желании, о стремлении познать и жить. И еще — познать и жить… И еще… И еще…