Там, где дельфины

фото автора

Часть первая

1

Смотрел документальный фильм о Тибете, о священной вершине тибетцев Кайласе, с которой стекают четыре великие реки Индии, Тибета и Непала, среди них Инд и Брахмапутра. На самом деле Инд начинается в семидесяти километрах от горы, Брахмапутра в ста десяти километрах. И все это лишь поэтические вольности. Но Кайлас все равно притягивает паломников, хотя и находится в труднодоступном месте, и почитается священной горой.

Мысли мои обратились к Оковскому лесу на русской горе — Валдае. То, что с нее стекают три великие реки, не миф, а факт. Валдайская возвышенность обширная. А я продолжаю гадать, как выглядит смоленский бок этой горы и начало Днепра, как будто для паломничества мне нужны документы, билет за тридевять земель и много денег. Сколько можно откладывать? Уже были две попытки добраться до истока Днепра, вверх по течению от Смоленска, потом на велосипеде, но обе неудачные по тем или иным обстоятельствам.

19 августа я выехал.

Скрываются высотные дома окраины Смоленска, кружная дорога, мост через Днепр, полноводный, несущий воды с ленцой к Смоленску и дальше, в Белую Русь и в Киевскую — в историческом, а вовсе не политическом ракурсе. А я еду вверх.

До Вязьмы буду двигаться по Старой Смоленской дороге по вехам исторического времени, зримо обозначенным на протяжении всего пути верстовыми столбами. И это важно. Любое паломничество начинается с первого шага и похоже на медитацию или подготовку к принятию чего–то, к восприятию истины, которая и таится в конечном пункте. Старая Смоленская дорога настраивает на старое.

И мой путь вплоть до Дорогобужа будет примерно совпадать с направлением Днепра и пересекаться с ним.

Первая остановка у верстового столба возле Валутинского поля сражения в августе 1812 года, в котором любимцу Наполеона генералу Гюдену ядром оторвало ногу, и он умер, а генералу Павлу Тучкову была нанесена рана штыком во время вечерней атаки, и он попал в плен; всего с обеих сторон здесь погибли около тринадцати тысяч человек. После этого сражения Наполеон впервые заговорил о возможности достижения мира. Вид поля боя, на которое он приехал утром, производил гнетущее впечатление. Но царь уже не желал слышать о мире, а фортуна, всегда благоволившая к Наполеону, влекла его дальше. Здесь, можно сказать, была пройдена точка невозвращения. То есть возвращение–то состоится несколько месяцев спустя, но это будет за гранью вообразимого, Старая Смоленская — а тогда Московская — дорога станет одним из выпрямившихся кругов ада, когда европейские витязи будут поедать мясо своих товарищей и лошадей, драться за место у костров и все равно обмораживать конечности, сталкивать больных и немощных с повозок, прямо скакать по упавшим сподвижникам, проламывая им грудные клетки и дробя черепа. Какое боевое братство?! Братство под воздействием русских атак и русского мороза быстро превратится в стаю.

А пока еще август и впереди великие богатства монастырей и московских дворцов, русские девы, не успевшие покинуть имений, румяные девки в деревнях; созревшие хлеба и плоды неведомой диковинной России…

По старому стилю сражение у Валутино произошло 19 августа. А сегодня было как раз 19 августа, но по новому стилю. Да ведь праздник все равно был сегодня — Яблочный Спас, или Преображение Господне, когда Христос явился своим ученикам в сиянии на горе, — этот свет называют фаворским. Свет этого события как будто упразднял различие в календарях, что соответствовало словам пророчества Иоанна: «…времени уже не будет».

Световая символика волнует любого фотографа. И старт именно в этот день давал мне повод надеяться на удачу.

И вот начались холмы Старой Смоленской дороги. Я уже знал эти стремительные спуски и затяжные подъемы. Дорога асфальтированная, но узкая, появившиеся машины проносятся близко, обдавая лицо жаром и гарью. Но меня этот запах не раздражал, а странным образом волновал, — как старого индейца. Да, индейцы придумали ловушку для событий — пучок цветов или веточек, обладающих сильным запахом, и потом стоило только вдохнуть тот или иной аромат, и прошлое являлось будто по сказочному требованию: стань передо мной! Гарь солярки сопутствовала мне два года на афганских дорогах. А запах паров бензина напоминал детские поездки на инвалидке дяди Вити Данилкина из Кардымова. Ездили мы с ним на рыбалку да за грибами.

Как раз впереди и лежал этот поселок — Кардымово, и я готовился внимать образам детства, как вдруг меня нагнал рослый велосипедист, кинул взгляд сквозь ленноновские очки, поздоровался и покатил дальше. Еще бы, к его багажнику были приторочены всего–то две тощие кожаные сумки, а за моей спиной громоздился как будто пухлый седок, лентяй, новый Обломов, турист, нанявший велорикшу — провинциального литератора, решившего подработать.

Но, проехав вперед до удобной обочины, длинный велосипедист вежливо затормозил, слез с велосипеда и обернулся. Я свернул к нему. И мы еще раз поздоровались. Вскоре сюда причалила и спутница незнакомца. Это были иностранцы. Длинный мужчина с седой бородкой немного говорил по–русски. Его спутница — нет. У обоих были встревоженные лица. Наверное, по России только с такими лицами и могут ездить иностранцы, меланхолично подумал я. Но мужчина объяснил, что эти спуски и подъемы вымотали их.

— Ну, да, — откликнулся я, — но это еще ничего, главное — асфальт есть.

Не знаю, поняли они меня или нет. Кажется, да. Мужчина поинтересовался, откуда и куда еду я. Из Смоленска на Исток Днепра.

— Что такое Исток Днепра? Такой город? — спросил он.

— Исток реки. Днепр — река. А там ее исток.

— А! — понял он, кивая. — Ис–ток.

— Да.

И он тут же спросил:

— А на Черном море ты уже был?

— Нет, — честно признался я, но уточнять, что вообще за свои полвека с лишним не был ни на одном море, не стал. А узнав, сколько проехали они, понял, откуда такая легкость в вопросах расстояний: счетчик на руле у этого туриста лет шестидесяти показывал 1980 км. Еще триста километров добавить и получится вся длина Днепра.

Ехали они из Берлина в Москву. Ночевали в гостиницах. Мы еще немного потоптались на обочине — и разъехались. Они сразу обогнали меня, хотя дорога и шла в гору. А я уже жалел, что, как обычно, далеко спрятал фотоаппарат, чтобы не пылился, он любительский и не имеет защиты от влаги и пыли. И досадовал, что не додумался сразу поздравить их с Яблочным Спасом и угостить яблоками, прихваченными из холодильника перед самым выездом. Белый налив. Как раз два яблока.

Дорога привела в Кардымово. Мелькнули мысли о дяде Вите, потерявшем ногу при минометном обстреле под Кенигсбергом. Да, и вот как раз здесь мне и повстречались вероятные дети тех, кто наступал по этим холмам и долам, совершающие теперь как будто покаянный — или какой? — поход на Москву.

В Кардымове я не стал задерживаться, дяди Вити там давно уже нет.

Отъехав от поселка, притормозил перед очередным подъемом, готовясь идти пешком, оглянулся — увидел далеко позади как будто фигурки велосипедистов. Они приближались. У меня было время вытащить фотоаппарат. Да, вскоре уже хорошо была видна донкихотская фигура мужчины. Женщина с косами обогнала спутника и, поняв, что их фотографируют, обернулась и с улыбкой что–то бросила своему спутнику. Они останавливались. Мы снова здоровались. Значит, они осматривали Кардымово, и так я их обогнал.

— У нас есть для тебя подарок! — отдышавшись, воскликнул мужчина.

Женщина с улыбкой доставала пакет. В пакете круглились яблоки. Я замешкался. Ну, не обмениваться же яблоками? Но поблизости в кармане рюкзака с фотоаппаратом у меня было лакомство для быстрого второго завтрака: вафельные палочки с вареной сгущенкой. Их я и вручил Митти. Так звали спутницу нашего Дон Кихота. А его имя было Майк. Теперь уже мы познакомились. И я записал им адрес и пообещал фотографии. Расстались мы по–товарищески. Думаю, вряд ли этот дух товарищества присущ другим, так сказать, участникам процесса, то бишь перемещения по дорогам, слишком их много и слишком высоки их скорости. И воздействие этого дорожного товарищеского духа я испытал впервые — здесь, на Старой Смоленской дороге. На сердце было тепло.

2

На сердце было тепло. И неожиданной встрече я порадовался еще не раз по простой причине: она подарила мне возможность взглянуть на все глазами другого. Майк и Митти стали моими невидимыми спутниками на Старой Смоленской дороге.

Подъезжая в тот же день к Соловьевой переправе, я и оценивал все как гость. И видел очередной дорожный столб–знак, на котором начертано… что–то русскими письменами. Столб–то тех еще, наполеоновских времен. На другой обочине храм в лесах, какой–то памятник… Как видно, павшим во второй мировой. Если проехать немного по поселку, то увидишь магазин, еще дальше снова купола и вода из трубы — родник, spring, он же весна… Можно ли пить эту воду? На вид чистейшая… А вот и река. Dnieper. В Черном море ее устье. И где–то в глухих лесах–болотах начало, istok.

Соловьева переправа — рубец русской памяти, рубеж, который омывали волны кровавой днепровской воды. По ней снабжались сражающиеся войска под Смоленском в 1941, по ней отступали. Оборонял переправу отряд полковника А. И. Лизюкова. Здесь погибли от 50 до 100 тысяч человек. Последний раз кто–то из деревенских видел здесь живым и моего родственника Николая Зуева, лейтенанта связи, учившегося в Ленинграде в военном училище, было ему в ту пору двадцать лет. После этого от него уже не было никаких вестей. Два военных письма Николая сохранились. Он извиняется, что плохо писал, но оправдывается обстоятельствами. Просит сохранить посланный матери в Касплю плащ с вышитыми внутри на кармане инициалами «ЗН». Матери он перевел деньги. Обещал забрать ее и сестру. Заканчивается письмо так: «Раздавим фашистскую гадину, тогда и встретимся».

За Соловьевой переправой в еловом лесу я заночевал. Над макушками елей горели звезды, в августе густо звезд. Впервые взял с собой в поход подаренный дочкой плеер. Сразу попал на «Блажен муж боящийся Господа» Дмитрия Бортнянского. Творения украинского композитора и дирижера 18–19 веков, создателя русского хорового концерта и управляющего Придворной певческой капеллой в Петербурге, я закачал с умыслом: хотел послушать прямо на Истоке. В том числе и его духовный гимн «Коль славен наш Господь в Сионе» на стихи Хераскова, который был некоторое время неофициальным гимном Российской империи.

 Слушал и сквозь сетку видел звезды. Впечатление чистоты и силы было ошеломительным. И мне эта поездка внезапно представилась даже некоей миротворческой миссией. Чего только не взбредет в вечерний час. Ведь даже гений признавался: «И забываю мир — и в сладкой тишине / Я сладко усыплен моим воображеньем».

Солнечным утром выкатил велосипед из трав снова на асфальт Старой Смоленской дороги. По обе стороны золотились и зеленели сосны, темнели ели и серебром сверкали березы. И бодрый смолистый воздух царил над дорогой. Кроме того она выпрямилась, холмы остались позади. Наверное, Майк и Митти здесь вздохнули свободнее. А добротные дома с подсолнухами и георгинами в садах точно должны были заставить их усомниться завываниям прессы о нищей бедствующей России. И это были не какие–то деревни вблизи большого города, а обычные деревни в самой сердцевине страны. Почти возле каждого дома стоял автомобиль, виднелась и другая техника. В конце концов и вон такие крепкие скворечники на соснах показатель благосостояния.

В полдень на горизонте показались трубы и дымы Верхнеднепровского. Казалось — рядом. Но еще предстояло добраться до географического центра Смоленской области на речке Ужа, где установлен знак, до города Дорогобужа, попетлять по его крутым дорогам, спуститься к Днепру в широкую пойму, оттуда катить велосипед в гору, долго, плавясь под огнедышащим вечерним солнцем, и только в шесть часов остановиться на пустынной дороге напротив этих труб и самого большого в Европе и второго после Нью–Йорка глобуса и сфотографировать этот немного сюрреалистический промышленный пейзаж.

Здесь Дорогобужская ГРЭС — сейчас ТЭЦ — и завод азотных удобрений. А еще в Верхнеднепровском жил один странный человек — живописец–самоучка Иван Тарасов, «маленький трудящийся человек, начальник смены катализаторного цеха, пишущий на фанерках свои картины–сказки», как рассказывал о нем смоленский искусствовед Владимир Аникеев. И ради этого стоило бы свернуть и приблизиться к громадине глобусу, но в промышленном поселке никто так и не надумал создать новую достопримечательность: музей–квартиру самоучки. И зря. Ведь для многих именно такие точки на глобусе и важны. В Париже Анри Руссо, в Тбилиси — Нико Пиросмани, а в Верхнеднепровском — Иван Тарасов.

Завод и ТЭЦ шумели, дымили, а дали вокруг открывались захватывающие, былинные. Далеко над долиной Днепра темнели леса, в одном месте виднелся какой–то светлый дом, — а может, церковь?

Снова пересек Днепр и в деревне Полибино набрал воды. Пока набирал, разговаривал с местной бабушкой. Она спрашивала, куда я путь держу, качала головой, замечая, что это надо охоту большую иметь так ездить. На мой вопрос о жизни махнула рукой, крепче подвязала цветной платок и сказала:

— Ай, какая жизнь?! Не жизнь, а выживание. Совхозов нету…

— А почти в каждом дворе машина, — поделился я своими радужными впечатлениями.

— Ну так влезли мужики, теперь сидят в кредитах, крутятся, туды–сюды, а где работу найти?

— Там на заводе? — спросил я, кивая в сторону дымящей махины.

— Еще попробуй устройся.

Вообще, похоже, дым в сырую погоду все накрывает здесь. А постоянный шум давит. Не позавидуешь окрестным жителям.

На прощание бабушка пожелала мне вернуться живым. Я был не против. А до этого в сельском магазине продавщица и бойкая покупательница уверяли меня, что ездить одному по этим дорогам опасно: «Времена–то какие!» Ну, а я подумал об иноземных паломниках, Майке и Митти, едущих себе по этим же дорогам без хорошего знания языка и вообще всех особенностей нашей жизни.

В этот раз пришлось заночевать прямо за деревней на косогоре, в пятнадцати метрах от дороги. Двигаться дальше просто не было сил. В темноте уже поел хлеба с паштетом, съел пару подаренных яблок, горсть изюма, отвратительный плавленый сырок «Дружба», запил все водой, глядя на яркую полную луну, влез в палатку… но перед тем, как отключиться, все–таки успел послушать струнный квартет Шостаковича и чью–то арию из оперы Бородина «Князь Игорь». В плеер я закачал только отечественную музыку. Ну, то есть русскую классику и украинскую. А белорусы? Днепр–то симфония трех народов, балда. Перед белорусами я всю дорогу чувствовал вину. Оправдывался тем, что мысль о Днепре–симфонии пришла мне лишь полнолунной ночью уже за Дорогобужем, вблизи пыхтящего завода… Это пыхтение ведь тоже вплетается в симфонию… И уже я ничего не слышал.

3

Утром следующего дня лесная Старая Смоленская дорога привела к указателю «Свято–Троицкий Герасимо–Болдинский мужской монастырь». Еще пять минут езды сквозь сосновый духовитый лес — и передо мной открылся вид на пятикупольный белый храм за белыми стенами. Слышать о монастыре я слышал, видел и какие–то изображения, но — поистине лучше один раз увидеть это как есть, самому, без посредников. Зрелище было все–таки неожиданным. Мощный золотокупольный собор среди лесов звучал медленной густой второй частью, как это принято в симфонии. На переднем плане открывшейся картины виднелись улья. Солнце сияло на куполах. Примерно таким и видели с начала семнадцатого века — а строить его начали в 1590 году — монастырь те, кто ехал по каким–то надобностям Московским трактом и решал взглянуть на лесной храм. Надеюсь, Майк и Митти поступили подобным же образом.

Вскоре я оставил велосипед с рюкзаком перед входом в монастырь и прошел внутрь. Из каменной сторожки тут же появился монах. По моим дальнейшим наблюдениям, этот монах не выходил больше ни к кому. А ко мне вышел. Вид я имел странный–страннический. Остальные–то приезжие выглядели вполне современно и прилично, ведь прибывали они на автомобилях. У меня за плечами был небольшой рюкзак с фотоаппаратом. Брезентовое кепи уже успело выгореть на солнце, камуфляжные брюки запылились и вздулись на коленях. Забиты белой пылью были и старые кроссовки. Ну, а лицо над бородой покраснело от солнца. Но кто знает на самом деле, почему он вышел. Я–то на повороте к монастырю сразу приветствовал его истинного хозяина — основателя святого Герасима.

Сюда в дорогобужские леса он пришел в 1528 году. До этого житие Герасима было таковым: в тринадцать лет он стал послушником у духовника Василия Третьего Даниила в монастыре в Переславле–Залесском и потом был пострижен. Трудился сапожником для «божедомных людей». Потом судьба привела его в лесную пустыню дорогобужскую, здесь он и поселился. Местным это не нравилось, они на него нападали и били. А он жил и как будто чего–то ждал. Житие рассказывает, что с ним подружился ворон, который оповещал его о приближении людей, а однажды охотник по имени Кучка видел, как ворон пикировал на медведя, пытавшегося разорить короб Герасима с едой. Эта подробность про эпизод с охотником весьма жизненна. Вообще вороны любопытные и смелые птицы, о чем и рассказывают орнитологи.

И вот как–то услышал Герасим в своей пустыне ночью стройный звон колоколов, утром пошел к источнику звона — а нашел источник воды, над ним великий дуб. После этого с посохом да котомкой отправился в столицу за разрешением строить обитель и получил его от великого князя Василия Третьего. Так и возник этот монастырь. А Герасим основал еще три. Был он большим любителем пешего хода, как и еще один странник убогий — украинец его тезка Григорий Сковорода (по рождению Герасиму дали имя Григорий), клавший под голову котомку с Библией и свирелью. Вот отправился Герасим в гости в свой Переслав–Залесский с тремя иноками, так те ехали в санях, а он шел пешком. Любил лес, тишину и одинокие хождения. И умирая, завещал привечать странников.

Так вот этот монах из сторожки меня и приветил, за что ему спасибо. Потому что успел я уже заметить плакат с запрещением всякой съемки на территории монастыря. Подумал, что только снаружи и придется фотографировать… а жаль! Краем глаза уже захватил белые стены, цветы, яблоки, ели, кельи… И вслух произнес:

— Фотографировать нельзя.

А монах из сторожки вдруг ответил:

— Можно. Фотографируйте. Только не в храме.

Позже я читал записки разных посетителей монастыря, сетовавших на запрет и снимавших только снаружи.

А я с жадностью приник к видоискателю: кельи, яблоки, купола, цветы, колодец, о котором говорят, что он был забыт, но приснился одной девушке, и она с мужем поехала в монастырь и указала это место: теперь чистейшая ледяная вода из глубин утоляет жажду.

Два часа исчезли во мгновение ока — объектива. Карман рюкзачка был набит яблоками, падалицами. Яблоки болдинские душистые. Ну, попробовали их Майк с Митти? Надеюсь, что сюда они свернули и тоже увидели это праздничное пространство белых стен, цветов. Знаменитый архитектор и археолог из дорогобужских крестьян Петр Барановский, восстанавливавший храм, предполагал, что в его возведении участвовал Федор Конь, тоже дорогобужский мастер.

…Вспомнилось, что мой старший брат Игорь, будучи студентом исторического факультета смоленского пединститута, в стройотряде работал здесь. И говорил мне, что монастырь произвел на него огромное впечатление.

С яблоками и монастырской водой в бутыли отъезжал я от белых стен, тоже полный впечатлений, и уже жалея, что не пробыл здесь дольше, не дождался вечернего света, а потом и самого лучшего и нежного света зари. Но ехать мне еще далеко было — теперь уже в сторону от Днепра, к Семлеву и Вязьме. Дудкино где–то высоко на склоне Валдая пело.

А что–то болдинское уже было все–таки со мной, согревающее и ясное.

И, например, когда в лесах дорога, с которой внезапно сошла асфальтовая шкура, внезапно раздвоилась, я знал, что это болдинское чувство, воспоминание не даст мне заблудиться, был уверен в этом и свернул влево. Думаю, Майк и Митти здесь по–настоящему растерялись. Куда же ехать? Обе дороги выглядят одинаково — наезженные, песчаные. Но ведь одна из них Старая Смоленская и ведет к Вязьме и Москве. Должен быть здесь указатель?

Да, не завидую им, думал я, бодро крутя педали и радуясь сосновому аромату и солнечной погоде. Представляю, каково тут в дожди.

А может, и они поймали это путеводное болдинское чувство? И выбрали правильную дорогу?

…Но дорога как–то сузилась и начала забирать все левее — к северу, тогда как должна идти на восток — в сторону Москвы. Остановился. Достал карту. Посмотрел на солнце. Оно было примерно на юге. А дорога точно уходила на север. И болдинское путеводное чувство оставило меня. Обуреваемый сомнениями, повернул назад и покатил обратно. Приехал на развилку. Снова достал карту. Подождал, не появится ли кто. Но было тихо. Только канюк где–то гнусавил над лесом.

И поехал я теперь направо. Ехал–ехал, а сомнения снова одолевают, туда ли? Жарко. Остановился, выпил все еще холодной болдинской воды, утер усы и дальше покатил.

И тут увидел автомобиль, пыливший навстречу. Махнул рукой. Автомобиль и так уже притормаживал.

— Да я бы и так остановился, даже если бы не попросили, — сказал пожилой мужчина в очках и с усами.

Вел он «жигули», рядом на сиденье лежал портфельчик.

— Не по той дороге поехал? — уже догадался я.

Он кивнул с мягкой улыбкой.

— Те, кто поумнее, обычно там на развилке ждут какую–нибудь оказию, — сказал он.

Я уныло вздохнул.

— Не расстраивайтесь, — поспешил он успокоить меня. — Мне приходилось даже автобусы с туристами разворачивать.

Да, подивился я на эти автобусы, сколько дураков враз можно встретить.

Разговорились. Этот человек, как я и догадался по портфельчику–то, был на службе, и служит он главой сельского поселения Васино. Бывший директор школы. Ему часто приходится встречать и здесь, и на Старой Смоленской путешественников. Со всей России едут в монастырь, идет о нем слух. Из Сибири едут. С Урала. Две дочки одного специалиста, работавшего у льва пустыни Каддафи, после вспыхнувшей порохом арабской весны, здесь нашли приют, оказались большими мастерицами, одна вышивала, другая рисовала.

— А куда же ведет эта дорога?

— В мою родную деревню Никитинка. Ну, как говорят, в бывшую деревню. А для меня–то она настоящая, живая… И дальше, в деревни, где еще есть два–три старика. А там уже Угра, калужские леса.

И я подумал, что эти угранские леса и созерцал с дорогобужских холмов.

Пожелали друг другу счастливого пути и разъехались.

Еду назад, а навстречу бежит рослый лохматый пес, за ним пылит длинная цепь. Ну, этот–то вряд ли заплутал, видно, был кому–то продан, вырвал кольцо, да пустился в родные пенаты. Для него они тоже всегда живые, если даже хозяева, старики, и померли. За всеми деревенскими как будто такая цепь волочится. А кто здесь не деревенский? Вся Русь на самом деле деревенская, гремит цепью… Грубо звучит? Русскую жизнь вообще ласковой не назовешь. Не это ли и притягивает сюда путешественников из Европы и Америки. Интересно, откуда все–таки родом Майк и Митти? Не успел спросить. Да и вот с этим интеллигентным главой из Васино не познакомился. Но успел понять — хороший человек.

Продолжение следует